Я нервно хихикаю, поглаживая Мэри. Я до сих пор иногда хочу подойди к одноклассникам, встать в центр их кружка и, доверительно улыбаясь, сообщить, что, да, они правы. У меня СПИД. Я гнию изнутри, я бочка, наполненная литрами отравы. Я хочу рассказать, каково это - рвать и кашлять кровью, что такое, когда вся ротовая полость и пищевод покрыты язвами, которые гниют и воняют. Когда каждый глоток заставляет сдирать ногти до мяса, потому что такое чувство, что в горло просунули раскаленную кочергу, медленно и тщательно выжигая дымящиеся раны на слизистой. Или, может, рассмешить их, рассказав, как это унизительно, когда ты в семнадцать не успеваешь добежать до туалета, лежа в зловонной массе из блевотины, кала и мочи? Может, рассказать, как это “приятно” - надуваться, как резиновая кукла, потому что отказывают почки и опухают лимфатические узлы?

Мысль заманчивая, но я привычно ее отгоняю. Я-то знаю, что за этой минутной эйфорией придет еще большее отчуждение. Хотя, кажется, куда уж больше, но сейчас я хотя бы объект для насмешек, огородное чучело, а не пугающее чудовище, которое грозит всем гибелью. Я ведь никогда и никому не причиню вреда. Помню, Анна Аркадьевна однажды спросила, часто ли я испытываю приступы агрессии и хочу навредить здоровью обидчиков. Я не понял вопрос сначала, усмехнулся и сказал, что скорее сломаю руку, чем смогу кого-то нормально ударить. Мои физические силы были, как у ребенка, я знал это. Она же уточнила, что спрашивает о другом: нет ли у меня желания поступить подло, например, уколоть кого-то иголкой, измазанной моей кровью, и обречь человека на муки до самой смерти. Я не ответил ничего. Наверное, такие вопросы нормальны, я действительно иногда желал, чтобы все мои одноклассники сдохли. Но разве здоровые люди никогда не желают смерти чужим и даже, порой, близким людям, поддавшись эмоциям? Разве то, что я болен, автоматически делает меня желчным и гнилым не только физически, но и морально? Я надеялся, что нет. И я старался вести себя так, чтобы в последний момент не было стыдно. Ничья смерть не спасет меня, ничья боль не облегчит мою. Так какой же тогда в этом смысл?

Через какое-то время горло перестает першить, кашель прекращается. Я чувствую, как тяжелеют веки и мысли прячутся по углам - до следующего раза. Я засыпаю, так и не убрав Мэри с соседней подушки.

***

- Кирюша, пора вставать, - меня будит тихий голос мамы и легкое прикосновение к плечу. - Доброе утро, сынок.

- Доброе утро, мама, - хриплым ото сна голосом произношу я.

- Как спалось? Тошнит? Болит что-то? - вопросы стандартны. Так каждое утро.

- Все хорошо, ничего не болит и не тошнит… почти, - поспешно добавляю я, увидев, как недоверчиво она на меня посмотрела. Действительно, абсолютно хорошо я себя не чувствую уже никогда.

- Ладно, Кирюша, собирайся и завтракать.

- Хорошо, - я жду, пока мама выйдет, потом перевожу взгляд на куклу, лежащую рядом. - Доброе утро, Мэри. Ну что? Готова к новому дню? - она, конечно, молчит, и я тяжело вздыхаю, добавив: - Сегодня у нас будет тяжелый день.

Действительно, после вчерашнего инцидента на физкультуре и моего позорного прогула остальных уроков пинать меня будут еще сильнее. Ничего не поделаешь, нужно стиснуть зубы и терпеть. Пока есть силы, пока жив.

Я принимаю душ и, обвязав полотенце вокруг бедер, становлюсь напротив зеркала во весь рост. По его поверхности тянется огромная вертикальная трещина - это я ударил по нему своим рюкзаком год назад. В тот день у меня жутко опухли губы, кожа потрескалась и засохшая кровь застывала бурой коркой, делая мой внешний вид просто-напросто тошнотворным. Сам не знаю, кому и что я хотел доказать, когда все же пошел в школу, но наслушался я там тройную порцию издевок. А дома у меня случилась форменная истерика - с криками, слезами и сакральным вопросом “за что?” Тогда я и разбил зеркало, провел по глубокой трещине, вспорол острыми краями ладони и пальцы. Алая кровь стекала по стеклу, и я безразлично наблюдал за ней, думая, почему же и боль не может так легко вытечь из моего тела.

Сейчас же меня уже не волнует внешность. Мне никогда не придется строить отношения и любить, поэтому какая разница, насколько я уродлив. Из зеркала на меня смотрит жутко худой парень - можно пересчитать все ребра, ключицы выпирают, как и тазобедренные косточки, локти и колени острые, как у Буратино из мультика. Ростом я не удался, или, может, это следствие инфицирования, но со своим метром шестьдесят я ниже даже преимущественного большинства наших девочек, не говоря уже о парнях. Волосы у меня черные, что, наверное, хорошо - не так видно, что сейчас они сухие и безжизненные, словно черная солома. А вот глаза, ранее бывшие ярко-синими, как морская вода на полуденном солнце, совсем выцвели, стали пустыми и блеклыми, наподобие дешевых мутно-синих стеклышек. Бегло осмотрев тело и удостоверившись, что никаких кровоподтеков и сосудистой сеточки на коже нет, отворачиваюсь. Уже хорошо, иногда капилляры выступают так, что можно часами пересчитывать и рассматривать их переплетения.

В комнате я одеваюсь в свои привычные мешковатые темные вещи. Тщательно зачесываю челку набок, чтобы мама не заметила синяк на лбу. В лучшем случае она оставит меня дома, в худшем - побежит разбираться в школу, а мне этого явно не хочется. Голова не болит, не вижу смысла паниковать беспричинно. Я и так часто даю реальный повод для волнения.

- Идем, Мэри, нам пора, - бережно помещаю куклу в рюкзак и направляюсь на кухню. Быстрый, невкусный, но зато полезный завтрак, несколько минут наставлений от мамы - и вот я уже готов к школе. Поцеловав ее, выскальзываю за дверь, молясь, чтобы сегодняшний день был прожит и желательно без неприятных сюрпризов.

***

Интересно, зачем я каждый день возношу молитвы Богу? Он все равно не слышит. Я вжимаю голову в плечи, когда вхожу в класс, но меня моментально “вылавливает” Славик, подхватив под локоть. Да уж, вряд ли он бы так спокойно касался меня, если бы знал, носителем какого вируса я являюсь.

- Кирюшка пришел! Посмотрите! Как твоя голова? Почему вчера не пошел на уроки? Я же волновался, дорогой, - я смотрю в его голубые глаза и молчу. Знаю, что любое слово лишь ухудшит положение. Пусть веселятся, мне что, жалко? Смешки и не обижают особо, совсем чуть-чуть. - Ты язык проглотил? - Слава щурится, а потом легким движением смахивает челку с моего лба указательным пальцем и удовлетворенно улыбается, увидев темнеющий на бледной коже синяк.

Чувствую, как к горлу подкатывает тошнота, и вяло пытаюсь вырвать руку. Пальцы на моем локте сжимаются еще сильнее, Славик склоняется ко мне ближе и зло шипит:

- Краев, что ты возишься, как муха в дерьме? Я отпущу только тогда, когда захочу, ясно? - я сглатываю. Голова кружится. Страшно и так унизительно, потому что я не могу ничего ответить, так как все силы направлены на то, чтобы устоять на ватных ногах. - Какое же ты ничтожество, Кирюшка. Так и хочется вмазать по твоей перепуганной роже, - то ли в шутку, то ли серьезно, но он замахивается на меня кулаком, другой рукой обхватив за воротник рубашки и сжимая ткань на шее так, что у меня перед глазами начинают плясать разноцветные пятна. Я зажмуриваюсь, ожидая удара.

- Славик, свали с дороги. Краев, хватит спать, - голос Антона кажется абсолютно равнодушным, как будто мы с Соколовым здесь просто мирно беседуем. Я распахиваю глаза и смотрю на своего случайного спасителя. Конечно, он не специально помогает мне, но все равно приятно. А еще он назвал меня по фамилии, хотя уже долгие годы вообще не обращался никак. Облегчение затапливает меня так резко, но вместе с этим накатывает и безумная слабость. Славик уже отпустил меня и немного сдвинулся влево, поэтому я начинаю медленно оседать на пол. А потом мой многострадальный локоть вновь попадает в плен уверенной руки, но в этот раз это Антон. Он бросает на меня какой-то очень странный взгляд и тащит за собой. Может, остальным и не видно, но, по сути, он почти волочет меня на себе. Лишь когда я опускаюсь на стул, он отстраняется и, коротко кивнув, направляется к своей парте.