В холле и прилегающих к нему коридорах замигали лампы, создавая в клинике то ли интимную обстановку, то ли цветомузыку, как на танцполе (о кадрах из фильмов ужасов санитарка честно пыталась не вспоминать). Тем не менее Рэншен слегка напряглась. Конечно, понятно, что лампы давно не менялись, да и перепады электричества в Краснопутиловске бывали часто, так что ничего особенного в мигании ламп не было. Правда, перепады в энергосистеме города не объясняли запах пирожков, но последнее можно было списать на глюки, вызванные утренним желанием организма поесть, как попыталась убедить себя санитарка, снова берясь за швабру. Едва она провела тряпкой по кафельной плитке, как слева снова раздался шелест плаща (именно так организм идентифицировал раздавшийся звук), затем звук, словно его сняли и бросили на какую-то поверхность (то ли кровать, то ли спинка стула). Выпрямившись во весь рост и нервно сжимая швабру двумя руками, Рэншен поняла, что единственное, чего ей сейчас очень хочется, притом практически непреодолимо, так это бросить все и рвануть прочь. Вот только она никак не могла определиться: куда именно ей хочется убежать? На улицу? Так там холодно. Да и что она объяснит пришедшим на работу врачу и лаборанту? Как объяснит свое нахождение на улице? В кабинет? Там так же страшно, как и в холле. На кухню? Но плащ сняли и разложили именно со стороны прохода в коридор, ведущего на кухню. Тем более страшно.

«Да и работаю я тут, – так и не определившись, решила санитарка. – Не от безделья же сюда зашла. И полы надо намыть. Иначе как врачу работать?», – попыталась она мыслить логически. Решительности остаться в здании эти зрелые рассуждения прибавили мало, но помогли поднять голову чувству долга, так что, подбодрив себя этой мыслью, Рэншен налегла на швабру и тонким, срывающимся голосом (надо же было придать себе мужества), чуть заикаясь, фальшиво запела:

– Паруса по ветру… (что-то там). От дождя карета… Плащ от холода… Где-то там (чего-то), на краешке Земли…[1] – пение помогло. И полтора метра пола были домыты. – Вот она – великая сила искусства, – чуть патетично сообщила сама себе санитарка, подхватив ведро в одну руку, а швабру в другую и отправившись на кухню, порушенная нервная система и раннее утро настоятельно требовали заправить организм кофе.

Хлопнула входная дверь. И с порога раздалось:

– Рэншен, здравствуй, – это на работу пришел Николаша.

Санитарка с облегчением вздохнула – жизнь налаживалась. К концу утреннего кофе-брейка пришла Абело. Все, что угодно, но прийти на работу вовремя было выше сил лаборанта. Она появилась на пороге кухни в норковом полушубке, тоненькая, изящная, ухоженная, прижимая к себе черный кожаный рюкзачок, со словами, произнесенными чуть капризно – томным голосом:

– Рэн, привет. Вы же попьете со мной кофе?

Санитарка согласно кивнула головой. Че спорить-то по пустякам? Тем более чего-чего, а кофе утром много не бывает. Выпив кофе с бутербродами, они молча сидели на кухне, облокотившись спинами на стену и не мигая глядя прямо перед собой, куда-то в одну точку.

Наступил ОН – отходняк.

Несколько раз на кухню заходил Николаша, вставал напротив них, изучающе-озабоченно глядя на ушедших в нирвану сотрудников. Сотрудники, однако, взгляда с какой-то одним им известной точки в пространстве не отводили, на него не смотрели и молчали. Так что врач, просто убедившись, что все живы, тяжело вздыхал и молча уходил обратно, в кабинет приема. Заглядывая на кухню через некоторый промежуток времени и заставая все ту же картину, Николаша вздыхал еще тяжелее и молча отправлялся обратно – работать.

Наступило время обедать. Врач зашел на кухню, достал из холодильника прозрачное пластмассовое ведерко и поставил разогревать. Коллектив сидел молча, не меняя позы и не моргая, глядя куда-то вдаль.

По кухне поплыл запах чего-то мясного. Рэншен и Абело синхронно скосили глаза на ведерко, стоящее на коленях у врача. То, что в нем находилось, трудно поддавалось идентификации – этакая беловато-коричневатая масса чего-то. Но пахло вкусно. И коллектив зашевелился, усиленно принюхиваясь. Глаза обрели осмысленное выражение.

– Это у тебя чего? – поинтересовалась лаборант у Николаши.

– Пюре. Хочешь? – протянул ей ведерко врач.

– Нет. У меня суп, – сообщила Абело.

– Рэншен? – уточнил Николаша.

– Спасибо. У меня есть еда, – вежливо отказалась санитарка. Во-первых, еда действительно была, а во-вторых, бесформенное нечто, чем обедал Николаша, доверия не вызывало. Да и вообще, не объедать же человека. Ему ведь еще весь день работать.

Николаша радостно оглядывал копошащийся около холодильника коллектив. Жизнь входила в нормальное русло. На кухне мигнул свет.

– Напряжение скачет, – заметил врач.

– Угу, – ответила Абело.

Санитарка молча выпрямилась и внимательным взглядом окинула мигающие лампы. За окнами серело. В холле хлопнула входная дверь.

– У вас что? Обед? А мне только справочку. Может, выпишете быстренько? – затараторила возникшая на пороге кухни высокая, с пухлыми розовыми губами на пол-лица блондинка со шпицем на руках.

Трое синхронно, молча, исподлобья посмотрели на нее (и взгляд этот не был добрым). В воздухе повисло выразительное молчанье. «Та жизнь. Все идет своим чередом», – размышляла Рэншен, хмуро глядя вслед быстро ретировавшейся блондинке.

Коллектив вернулся к прерванному занятию – обеду.

– Где ваши люди?! – строго поинтересовалась начальница у Абело по телефону.

Та было хотела гордо ответить:

– Наши люди везде! И имя им – хачики! Больше только китайцев. Но они пока не наши люди, – но передумала, промолчав.

В конце концов, юмор начальница бы не оценила, уж очень ей хотелось выполнить, а лучше – перевыполнить план, спущенный на маленькую станцию сверху. Мешало же выполнению «громадья планов»[2] отсутствие посетителей, что начальство и наблюдало по камерам видеонаблюдения. Ну, а что поделать, коли на дворе майские? И народ рванул на дачи: сажать картошку, готовить шашлыки, разгребать прошлогоднюю листву – отдыхать на природе, одним словом. Так что холл для посетителей пустовал, что очень не нравилось руководству и совершенно не волновало предполагаемых посетителей, находящихся на своих садовых участках вместе со своей же живностью.

– Ничего, – целиком засовывая в рот ватрушку, с набитыми щеками утешил лаборанта Микула. – Зато они потом с клещами к нам прибегут. Снимать гроздьями будем, – прошамкал он, пережевывая сдобу.

Абело с интересом посмотрела на покрасневшего от натуги, с двумя надувшимися пузыриками слюней в уголках рта фельдшера, щеки которого начали слегка выпирать из-за ушей и… решила не спорить: а то еще подавится. Че тогда она делать будет? Потому, вздохнув, произнесла:

– Ну не сгонять же их сюда под дулом автомата?

Микула согласно замычал, кивая головой.

– Скажи лучше, что с замком от ворот делать будем? – вспомнив о наболевшем, поинтересовалась лаборант.

– Надо Ножикову позвонить, – пробурчал Микула, пытаясь запить ватрушку минералкой. Резко открытая минералка вспенилась и облила фельдшеру штаны в самом интересном месте. – Пусть замок новый привезет. Он же завхоз, – развил свою мысль Микула, тщетно пытаясь высушить брюки с помощью прыжков на месте с одновременным потряхиванием штанов с помощью свободной руки. Абело с подошедшей Евгенией Никитичной с интересом наблюдали за этими манипуляциями.

«Что делает фельдшер?» – прислало эсэмэску заинтересованное начальство.

– Ритуальный танец по привлечению клиентов исполняет, – буркнула врач.

«Штаны сушит», – честно написала лаборант.

«Зачем?» – еще больше заинтересовалось начальство.

– Обмочил со страху, узнав про ваши требования, – хохотнула Евгения Никитична, жалея, что нельзя прямо тут затянуться сигаретой.