Теперь встал вопрос об имени. Медор, Рекс, Рин-Тин-Тин, Балу – все это нас не устраивало. Остановившись на очередном светофоре, мы оба обернулись. Пес вопросительно поднял на нас ласковые, словно подведенные черным глаза.

– Тебе нужно совершенно необычное имя, – задумчиво произнес дед, – совсем новое. Старые приелись! И баста.

– Баста! – воскликнул я. – Отличное имя!

– Идет! Пусть будет Баста!

Повернувшись назад, дед спросил:

– Ну что, Баста, ты доволен новым именем?

– Гав!

– Ему вроде нравится! – сказал я. – Зеленый, можно ехать.

– Красивое имя, – согласился дед и тронулся с места. – По крайней мере для собаки. Оригинальное. Изысканное. Классное, это уж точно. Гораздо лучше, чем, например, “Финиш” или “Абзац”. Ты понимаешь собак, это чувствуется.

Приехав к нему домой, мы первым делом вытащили из багажника пакеты с кормом и разложили по шкафам.

– Мы славно потрудились, – заявил Наполеон, – и у меня кое-что для тебя есть.

Он выдвинул ящик и достал туго набитый полотняный мешочек.

– Не волнуйся, это не собачий корм. Открой.

В его глазах горели хитрые огоньки.

Шарики. Сотни шариков. Старые шарики – керамические, стеклянные, агатовые, маленькие и побольше… Все детство Наполеона.

– Начал собирать еще подростком, – сказал он. – Выигрыш за несколько лет. Ты найдешь им лучшее применение, чем я. Мне, знаешь, и играть-то не с кем. Обычно дарят коллекцию марок, но меня марки всегда раздражали. Поначалу у меня их скопилась целая куча – от писем. Честно говоря, я никогда особо не напрягался с писаниной.

У меня подкашивались ноги, бешено колотилось сердце, а челюсти свело так, что не разомкнуть.

– Только не вздумай реветь! – бросил он.

Так Баста вошел в нашу семью и на следующий день был представлен моим папе и маме. Пес оказался уживчивым, с мягким и легким характером, радовался любому пустяку. Отец поинтересовался только:

– Какой он породы?

– Пес, – ответил Наполеон, – просто пес. Не знаю почему, но я был уверен, что ты задашь именно этот вопрос.

– Не злись, – проворчал отец. – Мне же хочется знать. Говорят же: “Это пудель, это лабрадор, а это…”

– Ничего подобного! Мы говорим: “Это собака”. Помесь собаки с собакой. Баста!

– Ладно-ладно. Ну что ты кипятишься из-за обычного вопроса?

– Я не кипячусь. Баста – это его имя. Ну да, это меня бесит. Бесит твоя мания вечно все раскладывать по полочкам. Когда ты был еще совсем маленьким, то и тогда уже норовил разложить все по полочкам. Помнишь свои марки? Тебе всегда нравилось раскладывать людей – и собак тоже – по ячейкам. Вот так, чтобы им уже не пошевелиться, как в…

Отец пожал плечами и спросил:

– Ты не мог бы мне все же сказать, почему именно собака. Теперь, когда…

– Когда что?

– Когда ничего.

Наполеон, подчеркивая каждое слово бурными жестами, объяснил, что всегда мечтал завести собаку. В детстве они жили в совсем крошечной квартирке рядом с Бельвилем, а потом, ему, боксеру, бессмысленно было даже думать о собаке. Разве собаке, даже такой покладистой и симпатичной, как Баста, может понравиться бродячая жизнь боксера?

– К тому же у твоей матери была аллергия на собачью шерсть. Кругом сплошное везение! Но теперь я твердо намерен заботиться о нем до самого конца.

Отец удивленно поднял бровь.

– До его конца, – уточнил Наполеон, пожав плечами.

Мама достала альбом для набросков и вооружилась карандашами. Баста словно понял ее и повернул голову, продемонстрировав гордый благородный профиль. Он был создан для того, чтобы мама запечатлела его на одном из своих рисунков.

Мне нравилось смотреть, как она работает. Она рисовала все, что ее окружало, полностью поглощенная предметом изображения, и мир вокруг исчезал. Она начала говорить только в шесть лет и с тех пор, как мне казалось, не слишком доверяла словам. Она их экономила, как будто запас мог в любой момент иссякнуть, но все то, что не высказывала, она рисовала. Три карандашных штриха – и модель оживала на бумаге. Она мигом замечала искорку во взгляде, схватывала какой-нибудь жест, вроде бы незначительный, но о многом говоривший. Ящики были заполнены сотнями моментальных зарисовок с натуры; переплетенные в альбом, они порой превращались в не очень связные поэтичные истории. Она часто ходила их читать и показывать в библиотеки и школы.

Отец со всех сторон осмотрел пса и, заглянув в энциклопедию, сделал вывод, что в нем есть что-то от фокстерьера, гончей, спаниеля и даже немного от мальтийской болонки. Словом, не собака, а пазл. Надо сказать, его длинный хвост калачиком не вписывался ни в одну классификацию. Казалось, его пришили к туловищу случайно.

– Послушай, – после двухминутного затишья заговорил Наполеон, повернувшись к отцу, – у меня к тебе одна просьба.

Он вытащил откуда-то охапку листков с машинописным текстом.

– Это мне прислал судья. Ты мне не прочтешь? Я бы сам это сделал, но забыл очки.

Отец забрал у него документ и пробежал глазами.

– Что там у нас… “Причина развода: желание начать новую жизнь”. Да, пап, ты о себе высокого мнения!

Наполеон горделиво улыбнулся, а Баста посмотрел на него с восхищением.

– В общих чертах здесь сказано, что все выразили согласие и никаких споров не было.

– Совершенно верно, – произнес Наполеон. – Все остались довольны, и вообще все прошло удачно.

– Для тебя – возможно, – заметил отец. – А вот для Жозефины… Я не уверен, что…

– Брось! Что ты в этом понимаешь? Ладно, давай читай остальное.

– Вроде все в порядке, всякие технические подробности касательно…

– Короче! – скомандовал Наполеон.

Отец пробежал последние строки.

– Знаешь, что судья приписал в конце карандашом? Смотри не упади! “Удачи!”

– Симпатяга он, этот судья, – сказал дед. – Я почувствовал, что между нами установился контакт. Я чуть было не пригласил его на кружечку пива.

Наполеон забрал бумаги из рук отца.

– Этот документ я вставлю в рамку и повешу в туалете. Чтобы отметить начало новой жизни.

Он сунул мне под нос бумажные листки:

– Смотри, Коко, это же как диплом! Мой первый диплом. Я повешу его рядом с Рокки.

Он улыбался. Его голубые глаза блестели, на лицо падала прядь густых волос безупречно белого цвета. Я восхищался его беззаботностью. Восхищался его юношеским взглядом в окружении мелких морщинок. Он всегда сжимал кулаки, даже когда для этого не было повода.

– Раз ты доволен, тем лучше, – сказал отец. – Я знаю, что ты не любишь, когда вмешиваются в твои дела, и что тебя не интересует мое мнение, но я считаю, что с матерью ты перегнул палку. Ну вот, я сказал и больше к этому возвращаться не стану.

– Ты абсолютно прав, – произнес Наполеон.

Глаза отца удовлетворенно заблестели, но тут Наполеон добавил:

– Ты вдвойне прав: я и правда не люблю, когда вмешиваются в мои дела, и твое мнение меня точно не интересует.

Наполеон повернулся ко мне и спросил:

– Cu vi ne taksas lin cimcerba? (Дурацкий разговор, тебе не кажется?)

Я только чуть заметно улыбнулся.

– Леонар, что он сказал? – спросил отец.

– Да так, ничего, – ответил я. – Он говорит, что с твоей стороны все-таки мило так о нем беспокоиться. И он тебе благодарен.

Улыбка, осветившая лицо отца, мгновенно наполнила меня мрачной и нежной грустью. Мать крепко обняла его за плечо.

– В конце концов, так оно и есть! – проворчал дед, пожав плечами.

На следующий день у меня появился новый знакомый – Александр Равчиик. С двумя “и”, сразу же уточнил он. Он дорожил этими двумя “и” так же, как я – шариками, подаренными Наполеоном и спрятанными у меня в ранце. Александр носил причудливый картуз из меха, кожи, бархата и даже перьев, который он почтительно, словно рыцарский шлем, водружал на вешалку в коридоре. Этот странный предмет меня завораживал.