– А что? Теперь другую песенку запели? На полдела силенки-то хватило! Не нужно и начинать было, а уже начали, так волей-неволей дотягивать нужно… По какой дорожке пошли, по такой и шагайте.

– Не силы мне не хватает, Марич, не силы! – простонала Софья. – Много силы у меня… А вот дорожка-то эта, о которой вы говорите… путь этот…

– Не нравится?

– Не-то, Марич, не то… Гибель Нейгофа, внезапная, потрясающая, думать меня заставила… Ведь несколько часов тому назад этот человек был жив… Вот он в этом кресле сидел, Марич!..

– Ну, заныли! – махнул рукой Владимир Васильевич. – Это правило без исключений: сегодня жив, а завтра мертв. Так чего же беспокоиться? А вы про путь заговорили… Раздумывали, говорите, о нем?

– Да, Марич, страшен он, крови много…

– Ну, где кровь, там мы ни при чем. Квель тут ручки прикладывал, он в грехе, он и в ответе. Кстати, он и пропал. Тут по некоторым моим соображениям выходит, что ему за козодоевскую кровь судьба сама отомстила… Вам, барынька, ничего не известно? Нет? Ну, так и не знайте лучше ничего… А путь-то и ваш, и Стаськи, и мой вместе с вами, хоть он и ведет к богатству, а все таки…

– Ну, Марич, скажите, что вы думаете?

– Вас там ждут гробовщики.

– Сейчас я вас отпущу!.. Какой путь, Марич?

– Роковой, барынька милая, роковой путь, фатальный-с… Не сломать бы нам на нем своих шей… вот что! И не нарочно ли судьба индейка нас троих по этому самому пути направила? Впереди-то все темно, а мы по своему роковому пути курьерским поездом летим. Рытвинка маленькая, ухабец – тут нам в них и карачун… Вот что я думаю… А теперь пойду распоряжаться, вы же примите вид неутешной вдовы, а также не преминьте участвовать в переговорах да хлопотах, да платьице на траурное перемените!

Вечер этого дня и весь следующий прошли в обычных при таких случаях хлопотах. Софья, Куделинский, Марич ни одного часа не пробыли вместе. Суета совсем закружила их. Знакомых ни у Софьи, ни у Нейгофа не было, но все-таки на панихиду собиралось много народу.

Лишь на другой день, когда несчастный Михаил Андреевич лежал уже в пышном гробу, Софья после дневной панихиды решила прокатиться. Марич объявил, что ляжет спать, а затем уйдет по делам. Куделинский также чувствовал себя настолько усталым, что отказался ехать с Софьей и прилег.

Молодая женщина вернулась освеженная прогулкой, успокоенная и на лестнице у своей квартиры встретила уходившего Марича.

– Слушайте, Марич, – сказала она, – что вы там болтали мне о судьбе-мстительнице, о Квеле. Ведь я четверть часа тому назад видела Антона Антоновича.

– Антона видели? – изумился Марич.

– Ну, да! Квеля! – подтвердила Софья.

– А вы, барынька, в открытом экипаже или в карете изволили кататься? – вдруг спросил Марич.

– В коляске… А что?

– Да ничего… Странно только мне, где вы спать ухитрились?

– Спать? Ничего не понимаю.

– И понимать нечего. Не бывает ведь снов наяву. Хоть малость да вздремнуть надобно… Ежели в карете – так оно удобно, а в открытом экипаже… Не понимаю, как вы это…

– О каких снах вы говорите?

– Да вот насчет вашего сновидения, в коем вы бедного Антошку видели.

– Ну, да, я видела его и, мало того, позвала.

– А он что?

– Он обернулся, но пошел дальше… Внимания, должно быть, не обратил.

– То-то вот и оно, что не обратил! А почему? Да потому, что был вовсе не Квель… Его и в живых-то нет…

– Квель умер? – вскрикнула Софья. – Ведь вы и Станислав говорили мне, что он исчез.

– А вот вы вашего Станислава спросите… Мне-то, знаете, не хотелось бы распространяться по этому поводу, да и не место на лестнице для таких разговоров… Так вот у Станислава все и узнайте, если вас так интересует.

Он поклонился графине и пошел вниз.

Софья несколько секунд недоумевающе смотрела ему вслед, потом быстро поднялась к себе и спросила у Насти:

– Станислав Федорович здесь?

– Здесь… К барину пошли… Читальщик отлучился, они и пошли… Прикажете позвать?

– Нет! Я сама пойду! – Графиня, сбросив меховую накидку на руки горничной, пошла в комнаты. – Да, Настя, – остановилась она, – нам нужно поговорить… Позаботьтесь, чтобы никто не помешал… Если кто из этих читальщиков придет, позадержите их на кухне… – Она вошла в комнату, где стоял гроб. – Станислав! Что ты делаешь? – вскрикнула она, увидев, что Куделинский, стоявший к ней спиной, что-то трогает в гробу.

Куделинский испуганно отскочил.

– Не могу, Софья! – словно оправдываясь, произнес он. – Какая-то непреодолимая сила тянет меня взглянуть на него… Мне все кажется, что он живой… Смотри, даже его пальцы как будто сохраняют упругость… кожа еще влажна… смотри, – он приподнял веки Нейгофа, – глаза не остекленели…

– Так что же ты думаешь?

– Ничего не думаю.

– И думать нечего: Марич – доктор, полицейский врач тоже осматривал Нейгофа… Что они – слепые или невообразимые невежды? Откуда у тебя эти мысли?

– Не знаю… Я не ожидал, что так, без борьбы, само собой устроится-то, что нам было нужно… Немного позднее этому несчастному все равно пришлось бы умереть. Он сам догадался сделать это – и прекрасно!.. Разве мы виноваты, что путь к нашей цели идет через его труп? Он должен был умереть, чтобы мы дальше могли идти свободно.

– Неужели непременно должен? – спросила Софья.

Куделинский подозрительно взглянул на нее и спросил:

– А тебе что же, хотелось бы, чтобы он не умирал?

– Хотелось бы! – призналась графиня.

– Почему? Или вы, моя достойная подруга, – ха-ха ха! – нервно захохотал Станислав, – успели влюбиться в этого слюнтяя, плаксу, графа с каких-то огородов?.. Влюбилась?

– Нет, не влюбилась, – спокойно ответила молодая женщина, – но откровенно скажу – мне его очень жаль.

– Тебе? Жаль?

– Да. Сядем – поговорим. – Она указала Куделинскому на кресло.

– Зачем здесь? – пробормотал Станислав. – Лучше перейдем в гостиную или спальню.

– Нет. Здесь нас никто не подслушает. Садись! – почти приказала Куделинскому Софья.

Станислав Федорович сел.

– Мне жаль Нейгофа, – продолжала графиня.

– Жалость у вас, женщин, – пробурчал Станислав, – первая стадия любви.

– Может быть. Но не в этом дело. Я думала, что удастся обойтись без этой смерти. Знаешь, Нейгоф был расхлябанным человеком – как бывает расхлябанное пианино. Каждый удар по нему вызывает только стоны, а не мелодию, но сам инструмент дорогой и нежный. Вот тебе весь Нейгоф. Он был добрый, хороший, чуткий человек. Он, Станислав, любил меня, и притом не так, как любишь ты. Что ты? Что твоя любовь? Ты – тот же Козодоев. Я для тебя – средство к достижению богатства, и только.

– Благодарю! – процедил сквозь зубы Куделинский.

– Не за что! Ты не сердись! Когда-нибудь нужно же высказаться и определить взаимоотношения. Я продолжаю. Любовь Нейгофа тронула меня: она была бескорыстна и чиста. Это была даже не любовь, а обожание. Этот несчастный жил мною, и мне было стыдно обманывать его.

– Понимаю! – перебил ее Куделинский. – Это значит, что, когда нам путь к нейгофским миллионам расчищен, все препятствия устранены, мы желаем воспользоваться всем сами, а тем, кто поработал на нас, быть может, бросим косточку, а может, и нет?

– Фи, Станислав! – поморщилась Софья.

– Нет, этому не бывать!.. Вы правы: я, пожалуй, тот же Козодоев и своего из рук выпускать не желаю. Да-с, не желаю! Козодоев решил выдать вас замуж за отвратительного босяка, к которому должны перейти по наследству миллионы, потому что через вас он делался полным хозяином этих миллионов. Козодоева нет…

– Вы убили его! – оборвала Куделинского Софья.

– Квель убил его! – выкрикнул Станислав.

– А ты убил Квеля! – отчеканила Софья.

– Откуда ты это знаешь? – воскликнул Станислав.

– Мне сказал Марич.

– Лжешь! Марич не мог это знать, он ничего не видел.

– Но ты сейчас сознался сам.