Нейгоф замер. Он вдруг почувствовал, что его дыхание стало коротким. Словно что-то застряло в его груди и не пропускало в легкие воздух.

– Что это со мной? – прошептал он, приподнимаясь с кресла. – И это уже не в первый раз. Да! Сердце! – вспомнил он. – Барановский в больнице говорил, что оно непрочно… Все равно! Немного поживу, и того довольно. Скорее за письмо к дяде, прочь всякую слабость!

Он сел в кресло и принялся лихорадочно писать.

Софья из своего будуара вышла поздно.

– Отдохнула, родная? – нежно спросил ее Нейгоф.

– Выспалась прекрасно… После тряски в вагоне всегда хорошо спится, – ответила Софья. – А ты, Миша?

– Я исполнял твое приказание, – ответил граф, – писал в Москву письмо. Послушай-ка!

Граф прочел жене письмо к своему московскому родственнику. Оно было и трогательно, и убедительно. В нем сообщалось, что ожидается появление на свет, ожий нового представителя или представительницы рода Нейгофов, и потому московский граф Нейгоф должен помочь своему петербургскому родственнику в стремлении трудовым путем загладить былые промахи.

– Прекрасно! – одобрила Софья. – Положи в конверт и запечатай. Я отвезу письмо на Николаевский вокзал и отправлю с курьерским; завтра оно уже будет в Москве.

– Ты сказала «я» – отчего не «мы»?

– Я проедусь одна, ты отдыхай.

– Но я нисколько не устал; отчего мне не прокатиться с тобой?

– Да ведь тебе нужен отдых. Ты обидишь меня, если будешь настаивать.

Нейгоф покорно согласился. Софья уехала, захватив с собой письмо.

Прошло около получаса. Михаил Андреевич чувствовал, что не может заснуть. У него покалывало в груди, трудно было дышать, и, как последствие этого, появилась тоска. Но все-таки он чувствовал себя счастливым.

– Ваше сиятельство, спрашивают вас, – вошла к нему в кабинет Настя.

– Кто там, Настя? – поморщился Нейгоф.

– Не знаю, ваше сиятельство, человек какой-то. Говорит, что хорошо известен вашему сиятельству, с каких-то кобрановских огородов… Сергеем Федоровичем зовут.

Это имя говорило графу о многом. В одно мгновение вся прежняя жизнь нахлынула на него. Воскресло-то, что он так страстно хотел позабыть. Кобрановские огороды, людское отребье, чайная этого человека, как единственное место, куда стремились в течение многих лет все его помыслы, постоянные побои, толчки, пинки, голод, непробудное пьянство и, наконец, как итог этого человеческого разложения, встал, словно живой, перед Нейгофом отвратительный Минька Гусар.

Граф, бледный, с трясущимися губами, молчал, чувствуя, что задыхается, что его больное сердце перестает биться.

Настя с удивлением и испугом смотрела на него.

– Прикажете, ваше сиятельство, отказать? – спросила она.

– Да, да, пожалуйста… и сделайте так, чтобы этот человек никогда не приходил.

Горничная скрылась. Из передней донесся громкий разговор, потом хлопнула дверь, и все стихло.

– Настя, Настя! – позвал граф. – Ну, что там?

– Ушел, ваше сиятельство! – вбежала Настя. – Ах, какой грубиян! Ваше сиятельство он осмелился называть старым знакомым… – Настя оборвала фразу, испытующе посмотрела на графа и прибавила: – И даже закадычным другом приятелем…

Нейгоф молчал, опустив голову.

– А еще он сказал, – продолжала Настя, – что будет ее сиятельство графиню у подъезда поджидать… Говорит, ежели вы его к себе не допускаете, так он графине скажет, кто их благодетеля, Евгения Николаевича, господина Козодоева, ухлопал.

Михаил Андреевич поднял голову, его мертвенно-бледное лицо выражало страдание.

– Настя, милая, – застонал он, – бегите… бегите скорее… верните этого человека. Пусть он идет, пусть терзает меня, пусть, пусть!

– Ваше сиятельство! – испугалась Настя. – Что с вами? На вас лица нет…

– Ничего, Настя, скорее, скорее! Пока Софья не вернулась… Скажите ему… нет, я сам скажу… Скорее, Настя!

Удивленная, испуганная девушка бросилась за дверь.

– Конец… всему конец! – шептал Нейгоф. – Болото всколыхнулось… зыбучий песок подошел!.. Но что это значит: «Кто ухлопал Козодоева»? Да разве он убит? Странно! Софья никогда не говорила мне об этом. Умер внезапно – вот все, что я знаю, но убит… убит!.. Кто мог убить? Не я же! Я толкнул его тогда, он упал… Я рассказывал об этом Софье, и она не возражала мне. Не возражала – стало быть, верила… Кто убил? Или мой толчок так подействовал на этого несчастного? Не может быть!.. Не может, не может!.. – глухой голос Нейгофа перешел в крик. – Идут!.. Дверь хлопнула… сейчас, сейчас…

– Вот так давно бы! – гремел в передней голос Сергея Федоровича. – А то ишь ты, какие нежности: «Не принимают»!

– Пальто ваше позвольте! – раздался голос Насти.

– И так хорошо! Не привычны мы к этому барству.

Сергей Федорович в пальто и галошах, только сняв с головы картуз, ввалился в гостиную и сразу наполнил ее отвратительным запахом пота, прели, трущобной кухни и водки.

– Вашему сиятельству – почет! – возгласил он, протягивая Нейгофу красную руку.

Граф с ужасом смотрел на него, инстинктивно пряча руки за спину.

– Не хотите – не надобно! – заметил это гость. – Оно всегда так: старая хлеб-соль забывается! А я-то спешил… Вот, думаю, друга милого обрадую, а он вон как теперь. Уж я сяду, в ногах-то, говорят, правды нет!

Он плюхнулся в кресло, чуть не продавив его своей массивной фигурой.

– Что вам угодно от меня, господин Коноплянкин? – едва нашел в себе силы выговорить Нейгоф.

– Ага! – засмеялся гость. – И фамилию мою, ваше сиятельство, вспомнить изволили? Думал я, позабыл ты, как и зовут меня… Грех это, грех – старых друзей не помнить! Попал в честь, так и из головы вон. Нет, у нас так не делается…

– Что вам от меня нужно, господин Коноплянкин? – повторил уже более решительно граф.

– Что мне нужно? – переспросил, нагло хихикая, Коноплянкин. – Ой, как много нужно мне, ваше сиятельство! Столько нужно, что в целый рtестрик не уместится… Беднота ведь мы, голь перекатная. Что мне нужно от тебя, ваше сиятельство, спрашиваешь? Так, видишь, на деревне, откуда я родом, избенку хочу новую завести, да не развалюху, а в два яруса, и чтобы крыша железная была. А это, по-твоему, денег не стоит? Потом чайную-то на пустырях побоку хочу. Пора уже! Надоело с вашим братом возиться… грех один!.. Так я уже и ресторацию одну на Обводном, от Нового моста недалеко, присмотрел; сдается, так взять хочу… Понимаешь, ваше сиятельство, какие такие горизонты у меня?..

Он остановился и выразительно поглядел на Нейгофа.

Тот смущенно молчал.

– Неужто не понимаешь? – даже удивился Коноплянкин.

– Послушайте, – наконец нашел в себе силы выговорить граф, – какое мне дело до всех ваших планов? Вы говорите о каких-то постройках, о приобретении нового кабака… При чем тут я?

– Ой, ваше сиятельство! Как это так, при чем тут ты? Ведь ты теперь в чести и при капитале, да и при немалом капитале!.. Помочь старому другу должен, коли нужда пришла. Я на тебя надеюсь… Не ломайся, ваше сиятельство, понапрасну. Раскошеливайся! Добром ведь прошу!

Граф слушал всю эту речь-то краснея, – то бледнея.

– Подите вон! – крикнул он, едва сдерживая гнев.

Коноплянкин поглядел вокруг и удивленно спросил:

– Это ты кому же? Мне?

– Да, да, вам! Вон уходите, вон, или я не ручаюсь за себя…

– Потише, ваше сиятельство, – остановил его Коноплянкин, – того не забывай: я ведь – не старик Козодоев…

– Вон! – вскочил с кресла граф.

– Пудом крещусь, – не обращая на него внимания, закончил свою фразу Сергей Федорович. – Меня так не убьешь, как его убил… За себя постою…

Граф услыхал эти слова.

– Убил Козодоева? – прошептал он.

– Еще спрашивает! – захохотал гость. – Не води ты хоть со мною-то медведя!.. С добром я пришел. Поможешь моей скудости от графских щедрот своих – все обойдется, не пикну, как в могиле это твое дело умрет. А не поможешь – на себя пеняй…