– Да ничего, – она независимо дернула плечом. – Писать захотелось.

– Врешь. Тоже блевала. Представила, какова на вкус холодная, свернувшаяся кровь… Скользкая, чуть солоноватая… А пахнет она ржавчиной и… – Машка засопела и судорожно сглотнула.

– Замолчи, – еле выдавила она, вцепившись мне в руку.

– Вот то-то же.

– Ну извини, что я место преступления в первый раз вижу… – отпустив меня, она уставилась себе под ноги.

– А вот я не блевал, даже в первый раз. А ты сама слабачка и есть!

– Ах ты… – прянув как барракуда, она больно ущипнула меня за бок. Я вскочил. Уже размахнулся, чтобы отвесить леща, но в последний миг удержался. Ладно она меня стукнет – что слону дробина? А если я, да еще и не рассчитаю…

Машка неожиданно хихикнула.

– Ты чего?

– Хорошо, что птичку с собой не взяли. С её любовью к глазным яблокам.

Умную птицу Гамаюн по настоянию Машки мы оставили в кабаке, на попечении деда Фиры. Ворона, правда, пыталась возмущаться, но напарница пригрозила скормить её коту. Что-то у них с птичкой не заладилось, пока не пойму.

– Ну… – поднявшись, она взялась за ручку двери. – Идем назад.

– Ты можешь не ходить.

Машка перестала улыбаться, и посмотрела на меня огромными, темными из-за расширившихся зрачков, глазами.

– Она была совсем молоденькая, верно? Моя ровесница, может, чуть старше. Красивая. Он её заставил молчать. Ну, когда палец резал. Как-то он её заставил. Может, пригрозил родственникам навредить, или еще что…

– Какие могут быть родственники у шлюхи из борделя? – пожал я плечами.

– А шлюхи что, не люди? – Машка вытянулась передо мной во весь рост. – Любая может оказаться в таком месте. Ласточка, например.

– Ну, а ты?

– Меня бы не взяли, – у нее чуть дернулся уголок рта. – Я некрасивая.

Резко повернувшись, она взбежала на крыльцо и потянула дверь на себя. Я пошел следом, пытаясь придумать, как ей объяснить, что мне её внешность даже очень нравится…

– Она могла быть беженкой, – сказал я, догнав Машку в коридоре. – Ну, знаешь, многие стремятся сюда на заработки. В порту так вообще вертеп на вертепе…

Она только дернула плечом и прибавила шагу.

Кроме Лумумбы и Олега в комнате никого не было. Окровавленные матрасы и одеяла вынесли, и кровать темнела голой панцирной сеткой. Из фиолетовых сумерек, которые здесь считали ночью, через распахнутое настежь окно доносились пение соловьев и запах жасмина. А еще почему-то каши и щей.

– Надо узнать, как она жила, – с места в карьер подступила Машка к Лумумбе. – Может, у ней родственники есть, или еще кто. Ну, и вообще… Девочек расспросить.

– Вот и займись, – меланхолично кивнул наставник.

– Я? – даже приятно сделалось от того, что она растерялась.

– Инициатива наказуема исполнением. Не Ивана же по девичьим светелкам посылать.

Представив, как допрашиваю веселых девиц в так называемых "светелках", я почувствовал, что краснею и отвернулся.

Не дождавшись других указаний от наставника, моя напарница повернулась к двери, но её остановил Олег.

– Подожди. Расспроси девушек еще вот о чем: кто где был, что делал. Может, всё-таки что-то слышали… Шум, падение чего-то тяжелого, что угодно. И во сколько. Хозяйке велено не препятствовать. – Маша вопросительно глянула на Лумумбу. Тот, всё так же рассеянно, но ласково кивнул, и она убежала.

– Может, вы и другие случаи изучить желаете? Мы всё, что можно, записали, – обратился сыскной воевода к Лумумбе.

– Лучше расскажите своими словами, – учитель прохаживался по комнате, заложив руки за спину, изредка наклоняясь, чтобы рассмотреть щетку для волос на зеркальном столике или косынку, небрежно брошенную на спинку стула. – Каким было первое убийство?

Комната была небольшая, темноватая, с одним окошком. На полу – яркий половичок, в углу – мутное, с облезшей амальгамой зеркало, убранное кружевной накидкой. За раму заткнуто несколько бумажных цветков. Почему-то они живо напомнили о кладбище…

На столике под зеркалом – баночки, скляночки, шкатулочки – всё дешёвенькое, простенькое, но какое-то аккуратно-симпатичное. На керосиновую лампу наброшен шелковый цветастый платок. Дверцы высокого, под потолок, шкафа залеплены открытками, этикетками и картинками, вырезанными из журналов. Сплошь броско разодетые дамы в окружении дорогих автомобилей, яхт и прочих атрибутов красивой жизни…

– Первое убийство случилось еще зимой, – начал Олег. – Дружинник Данила Кручинин. Нашли его под Железной стеной, с нашей, городской стороны. Я до сих пор не уверен, что он имеет к остальным какое-то отношение. Просто… Видите ли, он был весь переломан. Значит, падал с самого верха, метров с двадцати. Но случайно со стены упасть нельзя: там высокие зубцы, чтобы бойцы не оставались на виду во время атак. Значит, самоубийство? Но смущало вот что: парень собирался жениться. Напарники говорили, Данила все уши про невесту прожужжал. Мечтал, как они станут жить-поживать, да сколько деток народят. В дружине на хорошем счету был, повышение по службе к свадьбе готовили… С чего ему со стены вниз головой сигать?

– Причины могли быть иного свойства, – заметил Лумумба, опускаясь на колени. Из кармана он достал лупу, и стал водить ею над полом, изучая одному ему заметные следы. – Например, его могли сбросить… Магов спрашивали?

– Пытались. Молчат, как рыбы об лед, эгоисты хреновы. Извините.

– Ничего, – забравшись под кровать, наставник чем-то там погромыхивал. – Я привык.

– У нас, в Мангазее, ведь как? – сыскной воевода разгорячился. – Каждый сам за себя. Приезжают за свободой, да за длинным рублем… А где деньги – там и наркотики. Игорь вот решил Пыльцу легализовать. Говорил, пылиться всё равно будут, ничего с этим не поделаешь, пускай хоть налоги платят. Маги к нам и хлынули, как лосось на нерест. Тогда он, помимо налогов, еще и общественную повинность ввел: каждый обязан сколько-то часов в неделю работать на город. Ходить в дозоры, дежурить на таможне, в госпитале, на атомной станции…

– Умно, – глухо похвалил из-под кровати наставник. – Поставили, значит, магию на службу обществу.

– У вас в Москве и научились.

Лумумба вылез из-под кровати, держа в руке портняжные ножницы, вымазанные в подсохшей крови. Сразу вспомнился отрезанный палец… Наставник протянул ножницы мне.

– Это по твоей части, падаван. А у меня голова что-то разболелась.

Усевшись на стуле у окна, учитель принялся обмахиваться носовым платком.

Я осторожно взял ножницы за кольцо, стараясь не касаться окровавленных лезвий. Сосредоточился и произнес про себя формулу поиска.

…Бездна голодных глаз. Они смотрят, они ждут, они жаждут… А сзади уже поднимается тень. Заносит руку… Острая боль, удивление, а затем – отчаянное желание жить.

Под окном, с уличной стороны, заворочалось, заворчало глухо, тоскливо, пахнуло землей и трупной вонью, и за доску подоконника ухватилась рука. Мы, все втроем, дружно отшатнулись: рука была синяя, с черными длинными ногтями. Они шелушились и отслаивались, по пальцам сочились слизью белесые гнойные пузыри.

Хищно скрючив пальцы, рука царапнула штукатурку, а потом бессильно разжалась и исчезла. Что характерно: на этой мертвой страшной руке не хватало указательного пальца…

– Эвона как! – первым пришел в себя Лумумба и, придерживая шляпу, сиганул через окно в сад.

Мы с воеводой одновременно ринулись за ним, но, столкнувшись плечами, застряли. Кое-как выпроставшись, ринулись опять. Вновь застряли. Посмотрели друг на друга. Я приглашающе махнул рукой и Олег, не касаясь подоконника, перемахнул подоконник. Я – за ним.

Продираясь через густые кусты шиповника, я мельком отметил неглубокую, развороченную яму: из нее-то и выкопался труп.