Не вставая, положив руки на резной набалдашник, правитель наконец кончил осмотр.Людей было достаточно, но подходящих трудно будет найти. Слабосильный и хилый народ.Разве такими должны быть твои сыны, Россия?.. Он нахмурился, отчего припухшие векинависли больше, глянул на ближайшие к нему ряды.
Господа вольные,сказал он наконец размеренно и неторопливо и снял картуз.Квам прибыл я сюда с новых берегов наших, обысканных торговыми людьми. Селения икрепости заложили мы там во славу отечества, промыслы и божьи храмы... К чести и гордостидержавы всегда стремился и того же от всех требовал и впредь требовать буду. Не для чужихтруды и жизни людские положены. Тут вас много, и, может быть, все про те места думали.Тогда наперед скажу. Буде кто из вас ехать со мною захочет, запомнит пусть всем своимразумением: не для разврата и своевластия, не для смущения и пустых дел селиться тамстанет, а для повседневных разумных трудов. Пуще всего для своего собственного процветанияи интересов отечества.
Он остановился, помолчал немного. В трактире словно никого не было. Слышалосьтолько сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные неожиданным началом, речью,глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандалесвеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.
Целость общественная и благосостояние компании,продолжал Баранов все так жеровно, не повышая голоса,зависят от доброго и единодушного согласия, а напротив отразвращения, несогласия и разделения на партии не может быть никогда и ни в чем успеха...Такими точно словами говорит великий Соломон: «Всякое царство, всякий град, всякаясемья, дом или общество, разделившись на части, падет!» Возьмите вы веревку в пример.Какой бы толщины ни была, ежели разделится на мелкие пряди, один человек те прядипорознь порвать может, но когда они вместе, то и сто, а иногда более людей веревкисоразмерной толщины порвать не в состоянии...
Говорил правитель еще долго, обрисовал положение дел, почти ничего не утаил. Онхотел откровенно сказать о трудностях, он думал собрать мужественных, сильных людей. Ноздесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь... После всего Барановприказал объявить порядок устройства и заселения новых мест.
Чтобы не думали иностранцы, что всюду так же гнусно живут русские, как в Охотске,закончил правитель, вставая. Казалось, он сделал все, чтобы не набрать этих тощих,оборванных людей.
Потом передал приказчику для контракта лист плотной синей бумаги с большимрадужным знаком компании в углу и не торопясь покинул заведение. Лучше пусть поедетдвадцать достойных, чем двести тунеядцев и бродяг... Все равно с провиантом по-прежнемухудо, до осени придется голодать. Компания снова не выслала припасов, ни одного суднабольше не появилось на рейде...
Баранов ушел, и вместе с ним исчезла из кабака и тишина. Люди вдруг почувствовали,что с ними обошлись сурово, совсем не так, как они ждали и слышали от других. Вместобуйной гулянки, уговоров, посулов, хмельного веселья, от которого останется потом однатолько горечь, дней, когда можно покичиться, подорожить своей шкурой, а потом пропитьнаперед весь годовой полупай и в придачу последний зипун,вместо этих давнопересмакованных заповедей охотской вольницы, им показали, что старые времена ушли.
Многие забеспокоились, поняли, что они брошены, что фортуна судьба для ниходинакова и у берегов холодного моря, и в курной избе новгородских болот. Понуро, опустившапки, стояли они у стен. Их толкали, порываясь вслед Баранову, более молодые, задористые.Иные громко ругались, поминая Христа, компанию, Санкт-Петербург... Мужик наконецпотащил кружки обратно, трактирщик задул свечу. Стало темно и шумно, потух передиконой каганец.
Даже приказчик растерялся. И хотя Баранов приказал выставить два ведра водки ибраги, он теперь не знал кому. В тесноте ему придавили больную ногу, он жался к стойке,непрестанно вытирая отекшее, в крупных оспинах лицо. Переданный правителем устав дляконтрактуемых свалился на пол, его затоптали.
Тогда выступил вперед купец в синем кафтане. Партовщик одной из мелких компаний,уцелевших еще на дальних островках Алеутской гряды, он был послан в Охотск для вербовкилюдей, но тягаться с российско-американским соперником ему оказалось не под силу. Доприхода судна из Ново Архангельска с ним никто не начинал разговора, после прибытиякорабля над ним смеялись. Никита Козел ждал правителя, готовился поклониться в ноги.Однако все повернулось иначе.
Партовщик пробился к порогу, решительно загородил дверь. Теперь он здесь былхозяином.
Промышленные! крикнул он веселым, торопливым говорком.Стойте, почтенные.Нет на Руси такого обычаю, чтобы из кабака уйти с пустом. Я угощаю!.. Вздуй огонь!приказал он целовальнику.Водки сюда, калачей, пива имбирного!
Люди задержались в дверях. По-новому загалдели, засуетились. Оставшиеся на лавкахкинулись к столам. И хотя, кроме водки и браги да солонины с капустой, в трактире ничегоне водилось, угощение было дармовое, и толпа с жадностью накинулась на него. Сновахозяин зажег свечу, а по углам на дворе уже наступали сумерки воткнули смолистыелучины.
Козел не пошел в чистую горницу, остался вместе со всеми. Расстегнув на груди кафтан,он притворялся, что пьет больше других, смешил, частил прибаутками. Описывал райскоежитье на островах, ругал Российско-американскую компанию, рассказывал, как ее ревизоры,чтобы поднять стоимость морских котов, цена на которых в Кяхте упала, сожгли в Иркутскенесколько тысяч шкур, якобы гнилых.
Кровь вашу пьют, промышленные,трезвонил он все тем же высоким добродушнымговорком, хлопая по спинам близ сидящих.
Но сам внимательно и остро следил маленькими, с мутной сетчаткой, глазами почтиза каждым из находившихся в трактире. Руки непроизвольно тянулись за пазуху, где лежалидавно приготовленные размякшие листки контрактов. И только усилием воли сдерживалнетерпение. Люди еще недостаточно напились.
Гульба продолжалась всю ночь. Орали песни, качали трактирщика, кого-то били. К утруу Козла было уже около двух десятков мятых, подписанных крестами бумажек. Бывшиерабы снова становились рабами, на долгие годы, иные на всю жизнь. Угощение закабалялочасто навсегда.
