Элодин кивнул.

– Чудесное имя, – вежливо сказал он. – И тебе очень идет.

– Да, очень! – согласилась она. – Это все равно что цветок у меня в сердце.

Она серьезно взглянула на Элодина.

– Если тебе тяжело носить свое нынешнее имя, ты попроси Квоута, он даст тебе новое!

Элодин снова кивнул, откусил кусочек цинны и обернулся, чтобы посмотреть на меня. В свете луны я увидел его глаза. Они были холодные, задумчивые и совершенно, абсолютно разумные.

После ужина я спел несколько песен, и мы распрощались. Мы с Элодином ушли вместе. Я знал по меньшей мере полдюжины путей, которыми можно спуститься с крыши главного здания, однако же предоставил выбирать путь ему.

Мы миновали круглую каменную башню обсерватории, которая торчала на крыше, вращаясь на плоском свинцовом основании.

– И давно вы с ней встречаетесь? – спросил Элодин.

Я поразмыслил.

– Где-то с полгода… Смотря как считать. Мне пришлось играть на лютне не меньше пары оборотов, прежде чем я увидел ее хотя бы мельком, и еще некоторое время прошло, прежде чем она доверилась мне настолько, что решилась со мной заговорить.

– Вам повезло больше моего, – сказал он. – У меня ушли годы. Сегодня она впервые решилась подойти ко мне ближе чем на десять шагов. В самые удачные дни мне едва удается перекинуться с нею десятком слов.

Мы перелезли через широкую и низкую трубу и снова очутились на покатой тесовой крыше, в несколько слоев покрытой варом. Чем дальше мы шли, тем больше мне становилось не по себе. Зачем он пытался сблизиться с ней?

Я вспомнил, как мы с Элодином ходили в Гавань, чтобы навестить его гиллера, Альдера Уина. Я представил себе Аури в Гавани. Хрупкую Аури, привязанную к кровати толстыми кожаными ремнями, чтобы она не покалечилась и не дергалась, когда ее кормят…

Я остановился. Элодин сделал еще несколько шагов, потом обернулся и посмотрел на меня.

– Она – мой друг, – медленно произнес я.

Он кивнул:

– Ну, это-то очевидно.

– И у меня не так много друзей, чтобы я мог позволить себе потерять кого-то из них, – продолжал я. – Тем более ее. Обещайте, что никому о ней не скажете и не отправите ее в Гавань. Это место не для нее.

Я сглотнул – в горле у меня пересохло.

– Прошу вас, обещайте мне это.

Элодин склонил голову набок.

– Мне слышится «А не то…», – сказал он. В его голосе звучала усмешка. – Хотя вслух вы этого и не говорите. Я должен обещать вам это, а не то…

Его губы изогнулись в кривой усмешке.

Когда он ухмыльнулся, я ощутил приступ гнева, смешанного с тревогой и страхом. А потом рот внезапно наполнился горячим привкусом коринки и мускатного ореха, я отчетливо ощутил тяжесть ножа, пристегнутого к ноге под штанами, и медленно опустил руку в карман.

Потом я увидел край крыши, всего в полудюжине шагов за спиной у Элодина, и ноги мои сами собой сдвинулись и встали поудобнее. Я приготовился рвануться вперед, сбить его с ног и вместе с ним рухнуть с крыши вниз, на твердую булыжную мостовую.

Внезапно меня прошиб холодный пот, и я закрыл глаза, потом глубоко вдохнул, выдохнул, и противный привкус во рту исчез.

Я снова открыл глаза.

– Мне нужно, чтобы вы это обещали, – сказал я. – А не то я, вероятно, сделаю что-нибудь невообразимо идиотское.

Я сглотнул.

– И это не принесет ничего хорошего нам обоим.

Элодин пристально взглянул на меня.

– Удивительно честная угроза, – сказал он. – Обычно они бывают куда более жорсткими.

– Жорсткими? – переспросил я. – Может, жесткими? Или жестокими?

– И жестокими тоже, – сказал он. – Обычно это звучит как «Да я тебе ноги переломаю!», «Да я тебе шею сверну!».

Он пожал плечами:

– Подобные высказывания я воспринимаю как жорсткие.

– А-а, – сказал я. – Понятно.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Я не собираюсь никого посылать за ней, – сказал он наконец. – Для некоторых людей Гавань – самое подходящее место. Для многих – вообще единственное подходящее место. Но я бы не стал держать там даже бешеную собаку, если бы для нее имелся лучший выход.

Он повернулся и пошел прочь. Обнаружив, что я не иду за ним, он остановился и обернулся.

– Этого мало, – сказал я. – Мне нужно, чтоб вы обещали!

– Клянусь молоком моей матери, – сказал Элодин. – Клянусь своим именем и своей силой. Клянусь вечно изменчивой луной.

Мы пошли дальше.

– Ей нужна теплая одежда, – сказал я. – Носки и башмаки. И одеяло. Все это должно быть новое. Аури ношеного не берет. Я уже пробовал.

– У меня она их не возьмет, – сказал Элодин. – Я оставлял для нее вещи. Она к ним не притрагивается.

Он обернулся и посмотрел на меня.

– Давайте, я их вам отдам, вы ведь ей передадите?

Я кивнул.

– В таком случае ей нужны еще деньги, талантов двадцать, рубин величиной с куриное яйцо и набор новых резцов.

Элодин от души, простецки гоготнул.

– А струны для лютни ей не нужны?

Я кивнул:

– Два комплекта, если сумеете их достать.

– А почему именно Аури? – спросил Элодин.

– Потому что у нее больше никого нет, – ответил я. – И у меня тоже. Если мы не станем заботиться друг о друге, кто еще о нас позаботится?

Он покачал головой:

– Да нет. Почему вы выбрали для нее именно это имя?

– А-а… – смутился я. – Потому, что она такая ясная и светлая. У нее нет никаких причин быть, но она есть. «Аури» значит «солнечная».

– На каком языке? – спросил он.

Я замялся.

– На сиарском, кажется.

Элодин покачал головой:

– На сиарском «солнечная» будет «левириет».

Я попытался вспомнить, откуда я знаю это слово. Может, в архивах попадалось?

Но не успел я вспомнить, как Элодин небрежно сказал:

– Я собираюсь вести занятия для тех, кто интересуется тонким и сложным искусством именования.

Он искоса взглянул на меня.

– Сдается мне, что для вас это не будет пустой тратой времени.

– Да, возможно, меня это заинтересует, – осторожно ответил я.

Он кивнул.

– Предварительно вам следует прочесть «Основные принципы» Теккама. Книга не особенно толстая, но глубокая, если вы понимаете, что я имею в виду.

– С удовольствием прочту, если вы мне ее одолжите, – ответил я. – Ну а если нет, придется мне обойтись как-нибудь так.

Он непонимающе посмотрел на меня.

– Мне ведь запрещен вход в архивы.

– Как, до сих пор? – удивился Элодин.

– До сих пор.

Он, похоже, возмутился.

– Это сколько же получается? Полгода?

– Через три дня будет девять месяцев, – ответил я. – Магистр Лоррен совершенно недвусмысленно дал понять, что он думает по поводу допуска меня в архивы.

– Безобразие! – воскликнул Элодин, проявив неожиданную заботу. – Вы же теперь мой ре-лар!

И Элодин повернул в другую сторону, через ту часть крыши, которую я обычно обходил стороной, потому что она была крыта черепицей. Оттуда мы перескочили через узкий проход, миновали покатую крышу трактира и перешагнули на широкую крышу, крытую отшлифованными каменными плитками.

Наконец мы подошли к большому окну, в котором мерцал теплый свет свечей. Элодин уверенно постучался в стекло, как будто это была дверь. Оглядевшись по сторонам, я понял, что мы стоим на крыше Дома магистров.

Через некоторое время я увидел в окне высокий сухой силуэт магистра Лоррена. Он повозился с задвижкой, и вся рама распахнулась наружу.

– Чем могу служить, магистр Элодин? – осведомился Лоррен. Если ситуация и представлялась ему несколько странной, по его лицу этого сказать было никак нельзя.

Элодин указал на меня большим пальцем через плечо:

– Этот парень говорит, будто ему до сих пор запрещен вход в архивы. Это правда?

Бесстрастный взгляд Лоррена скользнул по мне и вновь вернулся к Элодину.

– Да, это правда.

– Ну, так пустите его туда! – сказал Элодин. – Мальчику нужно читать. Он уже все понял и осознал.