Заняв привычное место за стойкой, Тимоти принял от дяди посуду, оставшуюся после компании приличного вида джентльменов, и, сложив её в таз, задумчиво взглянул на столик Братства. Казалось, совсем недавно он был свидетелем шумных посиделок отчаянных романтиков. Он прикрыл глаза и чуть усмехнулся, без труда представив тройку молодых художников-революционеров и журналиста, по обыкновению что-то бурно обсуждающих, спорящих, хохочущих…
Громче и заразительнее всех всегда смеялся Габриэль, и не подхватить его заливистый, искренний смех было делом практически невозможным. Тимоти помнил, как ещё до личного знакомства исподтишка наблюдал за предводителем Братства и едва сдерживался, чтобы не расхохотаться вслед за ним. Но он позволял себе лишь тихонько прыскать, прикрываясь рукавом и украдкой бросая восхищённые взгляды на объект своего обожания.
Услышит ли он ещё когда-нибудь этот смех? Увидит ли горящие лукавым огоньком глаза?
Да простит его Бог, он, не задумываясь, переступил бы через обещание, данное Рёскину, бессовестно презрев тем самым беспокойство и участие, проявленные критиком, лишь бы вновь увидеть возлюбленного, услышать его голос, коснуться. Тимоти тяжело вздохнул. Долгая разлука так и не смогла излечить его сердце от любви…
Погрузившись в свои мысли, он не заметил появления нового гостя и едва не выронил вымытый бокал, когда в тишине паба радостно прогремело:
— Тимоти! Глазам не верю! Ты ли это?!
— Святая Дева Мария… — Тимоти поставил бокал на стойку от греха подальше и, запустив мокрую пятерню в светлые вихры, с растерянной улыбкой выдохнул: — Маньяк…
— Ну, ясно — не призрак! — воскликнул гость и широко распахнул объятия. — Господь милосердный! Иди же сюда, дай тебя обнять!
— Боже, ты напугал меня! — беззлобно упрекнул Ханта Тимоти, обогнул стойку и, оказавшись в тисках крепких рук, счастливо рассмеялся. — Как же я рад тебя видеть!
Хант отстранился и, сжав его плечи, сверкнул восторженным взглядом.
— И я безмерно рад! Матерь Божья… ты почти не изменился! Впрочем, я неправ, наоборот — похорошел. Отросшие кудри тебе очень к лицу, смею заметить, — увидав румянец смущения, мгновенно заливший щеки юноши, он добродушно усмехнулся. — Ха! А краснеешь ты всё так же очаровательно. — Хант оценивающе прищурился и покачал головой. — Знаешь, мой друг, ты стал просто возмутительно красив! Не планируешь возобновить карьеру натурщика? Будешь нарасхват, уверяю. Ох, я бы с удовольствием поработал с тобой пока ты на каникулах. Ты же на каникулах?
— Да, — улыбнулся Тимоти, немного ошарашенный бурным потоком комплиментов, и со вздохом добавил: — Но боюсь, буду вынужден отказать тебе. Не сердись, пожалуйста, но я не готов вернуться к карьере натурщика. Если честно, я вообще об этом не думал. К тому же… — он замолчал и опустил глаза.
Единственный художник, которому он был бы счастлив вновь позировать, увы, был недосягаем.
— К тому же, ты верен Габриэлю, — догадался Хант.
— Да, хоть это и глупо, наверное. Я знаю, что Габриэля нет в Лондоне, так что позировать некому…
По лицу Маньяка промелькнула тень. Почти незаметная, но от взгляда Тимоти ей не удалось укрыться. Округлив в догадке яркие голубые глаза, юноша едва слышно прошептал:
— Господи… Он… он вернулся. Я прав?
Хант нахмурил брови, выпустил его из объятий и направился к излюбленному столику.
— Будь добр, принеси мне пинту светлого эля, — бросил он через плечо и тяжело опустился на сидение.
Тимоти кивнул. Быстро исполнив просьбу старого знакомого, он присел напротив и выжидающе взглянул на него, но Маньяк сосредоточенно припал к кружке, явно изображая изнурённого жаждой путника.
— Уильям, — Тимоти легко коснулся его руки, — ответь, пожалуйста: Габриэль в Лондоне?
— Да, — утерев губы, ответил художник и, наконец, отважился взглянуть во взволнованное лицо юноши. — Я получил от него записку сегодня утром, в которой он сообщил о своём возвращении. — Хант потёр переносицу и тяжело вздохнул. — Тем более, я рад, что застал тебя. Нужно поговорить, и разговор этот не будет весёлым, к моему глубокому сожалению. Признаться, с большей радостью я бы послушал твой рассказ о жизни в Париже и о твоих успехах, — горько усмехнулся он.
— Поверь, Маньяк, тут не о чем рассказывать. Всё довольно прозаично. Учусь, работаю в библиотеке — ничего особенного. Я — скучный книжный червь, — улыбнулся Тимоти.
— В твоём-то возрасте? — удивился Маньяк. — Вот уж не поверю. А как же любовные приключения?
— Я их не ищу, — тихо ответил юноша, глядя в глаза художника, — и, полагаю, ты прекрасно знаешь, почему.
— Тимоти… — Хант нервно почесал косматую бороду, окончательно превратив её во взъерошенную метёлку, — послушай меня… Ты должен понимать, что всё закончилось гораздо лучше, чем могло. Не сомневаюсь, что ты питал надежду на вашу с Габриэлем встречу, но прошу, не стоит разрушать зыбкое равновесие, воцарившееся в его душе. Это никому не принесёт счастья. Ты, вообще, в курсе, что с ним происходило после твоего отъезда? — поинтересовался он.
— Дядя рассказал мне об этом в двух словах, — Тимоти опустил голову.
— В двух словах?! — фыркнул Маньяк и сверкнул гневным взглядом. — Ваша разлука стала для него настоящей трагедией, а казнь сломила окончательно.
— Какая казнь? — обомлев, пролепетал Тимоти.
— Ты не знаешь? Ах, да, ты же уже был во Франции…
Тяжело вздохнув, Хант коротко поведал о страшной судьбе Райли — бывшего натурщика и «мальчика», который стал одной из жертв облавы в таверне «Белый Лебедь». Поведал о том, как после Данте с присущей ему страстью пытался уничтожить себя, терзаясь муками совести и изнывая от тоски, и как всеобщими усилиями удалось спасти его.
Тимоти слушал, в ужасе и немом отчаянии сцепив похолодевшие пальцы. Мысль о том, как сильно терзался, какие душевные муки испытал его возлюбленный, заставила устыдиться собственных ничтожных страданий. А мысль о том, что кто-то поплатился жизнью из-за их с Габриэлем любви, казалась не просто жуткой — невозможной. Тимоти сжал виски холодными ладонями. Они — преступники, исчадия Ада, несущие своей порочной связью беды всем, кто рядом…
— Только не смей себя ни в чём винить, — словно прочитав его мысли, мрачно произнёс Маньяк. — Как выяснилось позже, таверна давно была на заметке у полиции. Всё случившееся — лишь страшное стечение обстоятельств.
— Слабое утешение… — почти беззвучно прошелестел Тимоти.
— Так же говорил и Габриэль… — Маньяк одним большим глотком осушил кружку, утёр губы и после недолгого молчания добавил: — Пожалуй, ты прав: всё, что происходило с ним можно выразить двумя словами — он умирал, — художник горько усмехнулся. — Он умирал, Тимоти… Если бы не переезд и женитьба, уверен, все бы закончилось трагедией.
— Женитьба?.. — дрогнувшим голосом переспросил юноша и растерянно взглянул на старого товарища, отчаянно надеясь, что ослышался.
— Да, — кивнул Хант. — Не стану утверждать, что это сделало его счастливым, но, во всяком случае, он выглядел вполне умиротворённым в нашу последнюю встречу.
— Когда?..
— Около недели минуло. Я наведался к нему сразу по возвращению из Палестины. Кстати, пребывание на земле обетованной не прошло даром — я написал картину, «Козел отпущения». Она выставлена на суд публики в Академии, — гордо вздёрнув подбородок, сообщил Хант. — У тебя есть замечательная возможность посетить выставку и оценить мою работу, если изволишь, разумеется. Отзывы весьма недурные, смею сказать.
Тимоти покачал головой.
— Обязательно взгляну на твою новую картину, но, прости, я спросил не про вашу встречу.
— Ах, когда Габриэль женился? Год назад, как раз в середине мая, — пояснил художник. — Фрэд и Эффи были свид… — Он осёкся — лицо юноши, и без того утратившее румянец, окончательно потеряло краски, став белее бумаги. — Тимоти?.. Матерь божья… дядя тебе не сказал?
Глядя перед собой застывшими глазами, Тимоти качнул головой.
