Вначале мы убедились, что вокруг ни души, что нет любопытных глаз ни на деревьях, ни в кустах. Потом отыскали малоприметную впадину возле полузасохшей ивы и выпотрошили в нее все содержимое хурджунов.
Да, Коротышка запасся на славу. Тут были золотые кувшины и серебряные вазы, сплющенные молотом, чтобы меньше места занимали. Были и тюки с тряпьем, обувью, одеждой, тонкие фарфоровые сосуды, грубо и неумело обернутые чем попало — и в шелк, и в бархат, и в грязные вонючие рубахи нукеров, усеянные спекшимися пятнами крови. Тут были и целые штуки дорогих золотошвейных тканей, много старинных монет — золотых, серебряных и даже медных, бруски каких-то металлов, увесистые коробки и кувшины, запечатанные воском. И многое, многое другое. Лично меня больше всего удивили семена хлопчатника в жестяных блестящих коробках. Неужели Коротышка задумал поднимать сельское хозяйство за кордоном? Ну а девчонку, конечно, поразила огромная тяжеленная серьга с большим, как кирпич, зеленым камнем — такую и слонихе в тягость носить…
— Я поняла, — обрадовалась Адолят. — Мы спрячем, и все это будет наше!
Перед нами была сверкающая, переливающаяся всеми цветами радуги яма, а мне вдруг подумалось — открытая рана. Или гнойная страшная язва. И эту язву мы должны охранять и оберегать всеми силами.
Все это богатство мы старательно заложили камнями и ветками, а сверху накидали лесного мусора. Потом сидели молча, не в силах совладать с расходившимися чувствами. Вот отчего дуреют люди! Я ощущал в себе эту проклятую всемогущую дурь. Даже на меня действовал этот звон, этот блеск. Я, оказывается, все еще был слабым и мелким человечком. До каких пор! Ведь выдираю из себя проклятые корешки и корни старого. Но в мечтах одно, а наяву другое — противная сухость во рту, дрожание поджилок и жгучая пьянящая мыслишка: протяни руку — и все будет твое. Беги за кордон, в тайгу, в тундру, хоть в преисподнюю! И владей, владей, владей… Жуть какая!
Как же я могу требовать и перевоспитывать кого-то, если я сам такой вот? И как перевоспитывают другие, если и в них есть такое?
Это какую совесть надо иметь, чтобы требовать от людей того, чего в тебе еще нет, до чего еще сам не дотянулся! Вот именно, совесть. Нужно потерять всякую совесть, выжечь ее каленым железом, чтобы посягнуть на это награбленное у людей добро, протянуть к нему руку.
Нужно что-то решать немедленно, а я что делаю?
Адолят-Мухаббат тихонько плакала, ей не хотелось расставаться с такими замечательными и красивыми вещами: а вдруг кто-нибудь украдет? Ведь есть старые колдуны в глухих горных кишлаках, которые гадают на бараньей лопатке, на костях и решете. Они все узнают. Они придут и заберут…
Я кое-как ее успокоил, объяснил, что на неверующих такие штучки не действуют, а так как я неверующий с самого раннего возраста, то никакой колдун, даже самый талантливый, наш клад не разглядят на своих гадательных вещичках.
Все же девчонка сняла со своих сережек черные бусинки от сглаза и осторожно положила в лесной мусор, на наш тайник.
Потом мы набивали хурджуны камнями, землей, травой, кусками намокшей в воде древесины. Девчонка старательно зашивала горловины мешков, а я, сдыхая от усталости, таскал их на телегу.
Когда все было кончено, я сдернул с себя гимнастерку и омыл горящее тело и лицо ледяной водой. Адолят лишь провела мокрой ладошкой по лицу. Мы сели на большой гладкий камень, пятнистый от желтых солнечных бликов. Адолят развязала узелок с едой и усталым голосом спросила:
— Зачем камни повезем?
Я принялся объяснять: когда нас будут догонять, мы сбросим телегу в ущелье, и все, кто гонится за хурджунами, полезут туда. А мы сможем удрать в город. Время они потеряют! Даже хитрый Коротышка тут не сможет ничего. Ведь говорится же: кто время потерял, тот все потерял.
— Какой ты умный, мой господин! — с восхищением проговорила Адолят. — Я буду сильно вас любить… всегда… И расскажу всем, какой вы умный и хитрый!
Я обнял ее за плечи.
— Не надо! — испугалась она. — Грех до свадьбы…
— А ты что подумала?
Мы засмеялись, и я столкнул ее в воду. Она взвизгнула. Я бросился к ней и зажал рот ладонью.
— Ведь услышат!
Но хотелось уходить отсюда. Плеск воды на перекате, а вокруг камня, на котором мы сидели, — совсем не пугливые темноспинные рыбешки. Опустишь ладонь в воду, и они приятно щекочут, покусывают. Девчонка смотрела на них широко раскрытыми глазами. Тишина… А в прорехах между темной листвой и сияющем ослепительном небе плавают неторопливы о черные коршуны, крохотные, как соринки. Вот бы набраться туда! И посмотреть оттуда на нашу жизнь. Какой бы она показалась?
С высоты да издали все мы, наверное, мелкие и несерьезные, как эти птицы-соринки. И все наши дела мелкие и несерьезные? Ну, нет! Многое из того, что сейчас строим, даже издали — громада! Даже если с других планет глядеть.
И меня резануло: мелкие дела бывают оттого, что не додумываем их до конца, не впускаем их в душу… Вот и тут, с хазой, я недодумал. Свалил сокровища в яму, присыпал землей, заложил камнями и мусором и успокоился. А вдруг дело так повернется, что какой-нибудь басмач или Коротышкин сообщник возьмет за горло и спросит: «Где все-таки сокровища Кичик-Миргафура?» Что тогда?
Я прикинул: как на моем месте поступил бы умный человек. Слава судьбе, моя жизнь была богата на встречи с умными людьми. «Надо делать ложную хазу-ловушку, — сказали бы мне умные люди. — Вспомни, как тайные партизанские лабазы сохраняли».
Я оставил девчонку на камне и побежал искать место для ловушки. Нашел подходящее дерево. Поднял на развилку ветвей большой камень с привязанной к нему веревкой. Вся хитрость состояла в том, что второй конец веревки удерживался в натянутом состоянии сухой неприметной веточкой, воткнутой в землю под деревом. Стоило вытащить веточку или повалить ногой, например, как этот конец веревки освобождался, и ничем уже не удерживаемая глыба неудержимо летела вниз. Когда я партизанил в сибирской тайге, то приходилось делать и другие ловушки для разных надобностей — с самострелами, бревнами, волчьими ямами. Даже опытные колчаковские унтера, кержаки-таежники иной раз попадались на «сухую веточку».
Ловушку на самом тайнике я не захотел делать, хотя опыт умных людей требовал: надо. Просто я подумал: а вдруг товарищи приедут без меня, вдруг придется извещать их запиской или еще почему-то я не смогу быть с ними? И тогда кто-нибудь из них напорется на самострел или «сухую веточку». Ведь человек, не имевший дела с этими штучками, обязательно напорется, хоть объясняй ему заобъясняйся…
Когда я вернулся к телеге, девчонка уже искупалась и поджидала меня на том же камне, посиневшая от холода, с сиреневой веточкой мяты в мокрых волосах. Я принялся ей объяснять: если вдруг случится что-нибудь по дороге в город, она должна прибежать в милицию и только товарищу Муминову сообщить о настоящем тайнике. А если ее поймают басмачи или другие бандиты и начнут спрашивать о сокровищах — чтоб указала на то место, где ловушка.
— А они разно поверят? — тихо спросила она.
Молодец, нисколько не испугалась.
— Поверят, еще как поверят. А ты тем временем убежишь. Или люди помогут. Или еще что случится. Главное в таких делах — время…
Лесная муха с радужными огромными глазами уселась на руку девчонки. Я сбил ее водой, погладил руку.
— Ты красивая, — вырвалось у меня. — У тебя кожа — как тот шелк.
Ее глаза так и засияли.
— Когда вы наденете на меня тот шелк… который в хурджунах, вот увидите, какая я буду!
В ее пушистых черных бровях застряли жемчужные капли.
— Все время смотрел бы на тебя и смотрел.
— И если тюбетейку ту самую и украшения из той коробочки!..
Наверное, в любви можно говорить на разных языках и все равно чувствовать себя счастливыми.
— Я даже не знаю, кто ты все-таки, Адолят или Мухаббат?
— А вы меня не разлюбите?
— Нет, не разлюблю.
— Адолят я. Всегда была Адолят… Абдураим-арбакеш, ваш сосед, — это мой отец. — Она тихонько засмеялась. — Назимбай… Назимбай-ака совсем вас запутал. Он самый хитрый.
