Я потрогал лезвие ножа. Хамидбай наточил его на славу, можно даже бриться. Хамидбай не сводил округлившихся глаз с тускло блестевшего лезвия.

— Что вы хотите делать, начальник?

— Ага, уже начальник. Скажи, куда они так торопились, твои родственники?

— Вас искать пошли… начальник… По всем домам ваших друзей пошли…

— А зачем я вдруг понадобился?

— Аксакалы хотят что-то вам сказать…

— Они знают, что я нашел хазу? Ну, эти сокровища Миргафура?

— Ой-бо… разве вы уже нашли?

— А ты как думал? Зря я из зиндана убежал?

— Правду сказал Салимбай, вам шайтан помогает… А где Махмудбай? Что вы с ним сделали? — Он вдруг сжался. — А… а где вы нашли? В каком месте?

Кто такой Махмудбай, я не знал. Спрашивать Хамидбая, какая связь между Махмудбаем и хазой, бесполезно. И я решил его огорошить.

— Ты меня проверяешь, Хамид? Ах ты шакал! А ну-ка отвечай, что это за девчонка, которую вы похоронили вместо Адолят?

Дед перестал стонать, услышав такое. А Хамидбай замотал головой. Замызганная тюбетейка свалилась на пол, и обнажился неряшливо выбритый череп.

— Вы ей переломали ноги, потом повесили. И парню переломали. Кто они?

— Я не знаю! Ничего не знаю, видит аллах! Спрашивайте аксакалов! Они все знают!

— И все умеют? Ну, ладно же. Пойду искать аксакалов, позову милицию, найти их будет нетрудно. Скажу им: показывайте, где спрятаны богатства Миргафура. Они в ответ: ни о каких богатствах не знаем, в глаза их не видели. Я им и выложу: как вам не совестно, а еще старые люди! Ведь Хамидбай все рассказал. И про Махмудбая, и про богатства Кичик-Миргафура.

— Я не рассказывал! — завопил Хамидбай, дергаясь и пытаясь разорвать путы.

Он хотел удариться лбом о стену, я успел его оттащить на середину комнаты.

— Ты мне рассказал, ты. Я пошутил насчет хазы, а ты и рассказал. Ведь рассказать можно даже без слов. А ты откровенно мне растолковал, со словами. Теперь растолкуй про всю историю с Адолят. Молчишь? Ну хорошо, отвечай на вопросы. Эта девчонка, которую вы похоронили, ваша родственница?

Хамидбай тяжело дышал, по его изможденному лицу стекали струйки пота.

— Чья-то жена? Верно, Хамидбай? Хотела убежать с любимым? Вы поймали, переломали ноги и убили. Так все было?

Многое в этом мире творилось по давно проложенным путям, это был мир, замкнутых! на проверенный опыт, и я — частица этого мира, сохранившая в себе его инстинкты. Вот почему я мог видеть то, что они пытаются скрыть, но это я понял много позже, а в то время я упивался своим ясновидением.

— Вы их убили, тело парня бросили на съедение шакалам. А девчонку уложили в саван, назвав ее Адолят. Потом шайтан шепнул на ухо Назимбаю: пусть врач поглядит на ее лицо. Он же честный, как младенец, к тому же никогда не видел до этого Адолят. Что еще? Договорились одинаково врать, чтобы меня посадили в зиндан. И думали, теперь хаза ваша, мол, никому не вырвать хурджуны из ваших рук. Но вы немного промахнулись. Слышишь, Хамидбай? Старуха обмыла ее тело, а ведь самоубийц не обмывают. И ничего вы тут поделать не могли, положено обмыть, и обмыли.

Хамидбай низко склонил голову, будто разглядывал блох на своих коленях. Широкие плечи его тряслись.

— Слюнтяй, — сказал я с презрением. — Понял, что богатство уплывает от вас, вот и раскис. Я вижу, все вы в своем семействе подобрались один к одному — жадные и трусливые шакалы… других вы убиваете в раннем возрасте, ломаете им ноги… Вы хотите быть уважаемыми, быть выше всех, богаче всех, но трудиться — не дай бог. На чужом горбу ехать всю жизнь — вот о чем вы мечтаете. Захребетники проклятые! Стерегите его, дедушка, чтоб не убежал, чтоб не разбил себе голову. Потом посадим его под стекло в музее, пусть люди приходят и смотрят: вот из таких появляются эмиры, ханы, разные там падишахи — кровопийцы трудового народа.

— Под стекло? — ужаснулся дед. — Живого?

«Сокровища умного — его знания, сокровища глупого — его богатства», — говорят в народе. Все правильно. Чем невежественней среда, тем больше в ней желающих разбогатеть, тем больше событий накручивается вокруг каждого гроша. Ну а если подвернулись хурджуны, набитые сокровищами? Ясное дело, тут не только одно благородное семейство сойдет с ума. В народе говорят: каждое время родит своих героев. Уже новое время наступило, а старое все еще не отрожалось, плодит всякую заразу. До каких пор?!

Итак, чтобы найти хазу, надо найти Махмудбая. Мой дед о нем не слышал, я — тоже. Казалось бы — тупик. Но если поразмышлять здраво — о, это кетменек, которым можно вскопать любое непаханое поле.

Значит, что же мы имеем на руках? Махмудбай — родственник Назимбая и Салима — в городе не проживает.

Для подношения «большим людям» в городе семейство привозит мясо и фрукты из кишлака, а в округе — с десяток кишлаков.

Почти каждый кишлак чем-нибудь да славится: в одном выращивают лучших в уезде баранов, в другом — коней, в третьем — родится лучший хлопок. И так далее…

Я спросил деда, что же было все-таки в тех корзинах, которые мне хотели несколько раз всучить родственники Салима. Дед начал перечислять: баранина, груши хорошего сорта, которых в городе не сыщешь, изюм, сушеный урюк, очень вкусные лепешки…

— Стоп, — сказал я, очень довольный, — а в каких местах растут груши, которых даже на базаре не сыщешь?

— Разве ты не знаешь? — удивился дед. — В предгорьях, где кишлаки Аксу, Карасу и Кизылсу. Только там растут такие груши.

— Так, дедушка. Вы еще упоминали про вкусные лепешки. Откуда они?

— Ты совсем как ребенок. Что с тобой? Разве ты не ел таких лепешек? Разве не знаешь, что их пекут только в кишлаке Пахта, из муки особого помола и на особой тамошней воде?

Я нацарапал на глиняном полу схему: горная гряда, город, река, кишлаки, о которых сказал дед. Если ехать из Аксу в город, то приедешь с грушами, но без самых вкусных лепешек — дорога проходит далеко в стороне от кишлака Пахта. Если ехать из Карасу — тем более, даже запаха лепешек не уловишь. А вот если Махмудбай живет в Кизылсу, все сходится. И груши привезет, и лепешек по дороге накупит.

Я заглянул в хлев, где лежал связанный Хамидбай с заткнутым ртом. Я думал, он мучается, а он, оказывается, спал, посапывая в солому. Смирился с потерей сокровищ и сразу успокоился. Вот бы все так. Но, к сожалению, от Салима и Назимбая такого смирения не дождешься.

Я скормил коню две лепешки, припасенные дедом мне на ужин, напоил из чистого арыка и погнал по ночной трудной дороге. До Кизылсу по меньшей мере верст тридцать пять…

Небольшой кишлак уютно расположился на обоих берегах каменистой горной речушки, сшитой на живую нитку висячими мостками. Солнце еще нежилось за горизонтом, по было уже совсем светло. Пахло ароматным дымом тандыров, блеяли овцы и козы. Я промчался окраиной под истошный лай собак, остановился возле дома, в котором жил местный милиционер. Здесь мне уже приходилось бывать. Хамракулом звали моего товарища. Заспанный, испуганный, в кальсонах и нательной рубашке, он встретил меня шаблонной фразой, которая выскакивает из узбека в любое время сама по себе:

— Как здоровье?

Я сразу его пробудил:

— У тебя под носом хаза находится, а ты спишь. Нехорошо, Хамракулджан.

Он одевался с невероятной скоростью. Может, поэтому форменные брюки напялил задом наперед. Увидел, ахнул, хотел переодеться, но я сказал: потом, не до того сейчас. Сейчас важно было бежать и искать. Только помог я ему на ходу застегнуть ремень.

Немного смущаясь, усатый и нескладный Хамракул торопился по каменистой улочке и громыхал шашкой в обшарпанных ножнах. Ширинка на заднем месте выглядела совсем неплохо.

Люди выглядывали из-за низких дувалов и из кибиток, здоровались с нами, несколько мальчишек припустили следом. Толстый добродушный дехканин в грязной нижней рубашке грелся на солнце возле входа в свою кибитку. Увидел нас, прошамкал, выпятив нижнюю губу, — только что заложил горсточку насвая под язык: