— Подъем, Надырматов, — приказал я себе. — Хватит ныть!
Котенок мгновенно отпрыгнул, сгорбатил тощий хребет. Вот и душа грешника встала на дыбы.
Земля по успела слежаться, кетмень брал ее легко. Я довольно быстро достиг стенки, сложенной из сырцового кирпича, разобрал ее. Потом зажег свечу и полез в пишу.
Тело, обернутое в саван, показалось мне совсем крохотным. Я разорвал ткань на лице, поднес свечу…
Это была не Адолят!
Зубы мои выбивали дробь, я покрылся холодной испариной. Маленькая, кто же загнал тебя сюда? Чья злоба? Ты же совсем еще девчонка…
Я заставил себя осмотреть тело и обнаружил переломы обеих ног. Обеих! Я старался запомнить ее лицо, не чувствуя на руке обжигающих капель воска. Затем стал поспешно закладывать нишу кирпичами, сгребать землю в яму, восстанавливать холмик…
В каком-то лихорадочном состоянии я пробирался в темноте, елозя плечом по равнодушным дувалам узких улочек. Кто же ты, маленькая? И как ты очутилась на пути проклятого семейства?
Кладбище преследовало меня неотступно, я это чувствовал всей кожей. Ну да. Луна, снявшись с сухих веток, бежала за мной по небосводу, преследовала, словно боялась потерять меня из виду… А ведь где-нибудь в это самое время, в каких-то уголках земли, наверняка звучит красивая музыка и прекрасные женщины и мужчины танцуют, поют… Им не надо искать бандитскую хазу и разрывать могилы убитых девчонок. Они живут, живут, живут… Моя душа воспылала жаждой этого выдуманного мира. Мне захотелось яркого света, покоя, любви. Я тоже хочу музыки! Я тоже хочу танцевать с красивой женщиной, такой, допустим, как жена товарища Муминова — в красной косынке и кожаной тужурке. Мне надоело гоняться за бандитами, искать их хазы! Я устал! Устал!
Но надо было вывозить грязь из конюшен, не помышляя о плате. Надо было разрывать могилы, в которых упрятаны факты и истины. Надо было строить новое, если уж начали…
Когда я пришел к Владиславу Пахомычу, он сидел на кухне в домашнем халате, пил чай из стакана в серебряном подстаканнике и читал толстую книгу при свете толстой свечи. Он посмотрел на меня поверх пенсне. Я поздоровался.
— Надырматов?! Прошу-с выйти вон! Не желаю с вами разговаривать! Да-с!
Историю Владислава Пахомыча знали все в городе, подшучивали над ним и жалели. Первая его жена убежала в Россию с проезжим офицером. Владислав Пахомыч ни словом не отозвался о ней плохо и даже отправил по почте на петербургский адрес того офицера любимые книги бывшей супруги, а также вещи, которые она не успела взять с собой. Вторая жена умерла во время последней вспышки холеры в Туркестане. С тех пор он жил бобылем.
— Подождите, Владислав Пахомыч, не надо так… — Я подошел к столу и без спросу сел на табурет. — Вы осмотрели не Адолят. Они похоронили совсем другую… Другую! Адолят жива. Или, может, подменили тела мертвых?
— Чушь собачья! — Он с шумом захлопнул книгу, и свеча загасла. — Блеф! — продолжал он в темноте, смахнув на пол по неосторожности все, что было на столе. — У вас все симптомы психического отклонения, Надырматов! Да-с! И прошу вас, нет, требую — убирайтесь из моего дома!
Сюда бы моего друга Кешку Софронова. Взял бы он за грудки заполошного доктора и сказал бы ему по-свойски: «Цыц, контра подколодная! Затаился и жалишь исподтишка?!» И Владислав Пахомыч сразу бы сбавил тон. Но не мог я его взять за грудки. Я начал искать на полу свечу, замочив руки в лужице разлитого чая. Нашел свечу под столом, зажег ее от спички.
— Так вы не уйдете?
— В своем медицинском заключении вы, конечно, не написали, что труп с перебитыми ногами? Может быть, потому не написали, что с перебитыми трудно самой залезть в петлю? Я бы даже сказал: невозможно.
— Какие ноги?! — закричал он, опять погасив свечу. — Что вы болтаете?!
Я объяснил ему, какие ноги. Он взволнованно дышал в темноте и молчал.
— Расскажите, как вы освидетельствовали труп, — попросил я очень вежливо и подбирая слова, которые ему понравились бы. «Освидетельствование трупа» — это были слова из протоколов, и мне казалось, они звучат для Владислава Пахомыча привычно и успокаивающе. И тогда он начал рассказывать.
Себя он считал другом местного населения, знал язык, обычаи. В городе и ближних кишлаках его уважали, потому что он лечил от ришты, малярии, дизентерии и множества других местных недугов. Обычно мусульмане не допускали врача к телу умершего, были случаи, когда вспыхивали волнения на этой почве. Но тут поддались на уговоры товарища Муминова и самого доктора, допустили, разрешили осмотреть верхнюю часть тела и лицо.
— Мне стало ясно, что она… Да-с… Факты неопровержимые… Мне говорили, что вы с ней… — Он выкрикнул: — Вы забавлялись с ней! Все в уезде уже знают!
— Это не та, с кем я забавлялся, как вы изволили… — Я с трудом держал себя в руках. — Это не Адолят. Эту я никогда раньше не видел!
— Почему же утверждаете, что не она?
— Да потому, что я только что с кладбища! И точно теперь знаю — это не Адолят.
У Владислава Пахомыча перехватило дыхание.
— Вскрыли могилу?! Да вам же теперь не жить! Где бы вы ни были, найдут…
— Об этом знаете только вы…
Я ждал, что он ответит. Но он молчал.
— Или обманули вас, Владислав Пахомыч… Или… за хорошую мзду, под угрозой или по другой какой причине, но вы…
— Нет, нет!.. — истерично закричал врач. — Может быть, я и дурак… Но я честный дурак. Я хотел… с чистой душой помочь вам… Мой богатый опыт… много знаю. Я хотел, как лучше… старался, ибо сочувствую новой власти и всячески содействую… Да-с! Всячески!
— Пусть вас обманули. Но если смогли обмануть сейчас, то… обманывали и раньше? И все ваши протоколы…
— Может быть… Очень может быть… — упавшим голосом ответил он.
— Вы считаете себя честным человеком, поэтому знаете, что вам следует сделать.
— Вы полагаете… мне нужно застрелиться?
— Нет! — рявкнул я, не сдержавшись. — Полагаю, нужно исправить ошибки! Если их можно еще исправить…
— Хорошо… Я сейчас же… К Таджи Садыковичу… Как на духу… Двадцать лет жизни в Туркестане — и такой казус! И кто околпачил?..
«А ведь и на самом деле честный человек, — размышлял я, торопясь по темному пыльному переулку. — Должно быть, застрелится, когда исправит ошибки. Но, к несчастью, их уже не исправить, значит, будет жить долго».
13
…А «благородное» семейство уже всполошилось и рыскало по ночному городу. Я мог сто раз наткнуться на них, но это случилось в моем доме. Я подошел к кибитке и услышал чужие голоса. Пока я раздумывал, дверь с треском распахнулась. Я шлепнулся на живот и отполз за тандыр. Из распахнутых дверей вместе с желтым светом керосиновой семилинейки выплеснулись темные фигуры. Они гурьбой побежали к калитке. Кто-то споткнулся, гнусаво выругался. Ага, мой любимый ученик. Как же без него обойтись в таком гнусном деле?
Калитка хлопнула, шарканье подошв и топот уносились в ночь. Я с разбега высадил хлипкую дверь кибитки, запертую изнутри, и, уже падая, вцепился в перепуганного Хамидбая.
Он не сопротивлялся, когда я его связывал, он забыл о ноже, который висел у него на поясе под чекменем. Но когда пришел в себя, закричал:
— Вайдод! Помогите! Он здесь!
Я зажал ему рот, потом, нашарив, запихнул в рот какую-то тряпку. Дед подполз на четвереньках по рваным истоптанным циновкам, ткнулся мне в плечо головенкой, заплакал.
— Живой… Артык, внучек… Убегай в свою Сибирь! Убегай, пожалуйста!
— Они били вас, дедушка?
— По пяткам били, под ногтями ножом кололи. — Он протянул к моим глазам трясущиеся руки с изуродованными опухшими пальцами.
Я скрипнул зубами…
Хамидбай выпучил глаза, замычал. Я вытащил кляп у него изо рта, позволив ему говорить, и он невнятно зашепелявил:
— Я не бил! Это не я! Не колол! Скажите ему, Рахим-бобо! Я за дверью был! Это все Салимбай! Он колол! По пяткам бил!
— Да! — выстонал дед, вытирая рукавом слезы. — Это Салимбай… Какой злой оказался. Пусть аллах его накажет.
