Коротышку обыскали, заглянули под нары: может, уже успели что-то передать? И точно. В углу, за деревянной стойкой нар, притаился сверток с двумя напильниками и куском бараньего сала.

Я шлепнул себя по лбу:

— Как сразу не додумался! Время ты выиграл, хазу спас. Теперь можно и в кусты? Но вот незадача. Сорвалось. Но ты помолись аллаху, может, лестницу с неба спустит.

Коротышка угрюмо молчал.

— А теперь скажи, зачем вам понадобилось убивать мальчишку и ломать ему ноги? Кто он? Еще один сообщник, с которым надо было расплатиться?

— Хочешь на меня свалить, начальник? — с яростью забасил Коротышка. — Давай, вали! Что у вас есть, все на меня!

Эта ночь никак не могла кончиться. Уже и солнце жарило вовсю, и тени от дувалов — самые короткие, а кошмары все продолжались.

Мы обедали под навесом в милицейском дворе, когда прибежал один из постовых в мокрой от пота гимнастерке.

— Девка повесилась!

— Какая девка? — я схватился за фуражку.

— Которую за тебя сватали!

Не помню, как я добрался до места происшествия. Мужчины в длинных скорбных чапанах, подвязанных поясными платками, молча стояли у ворот. Всей кожей я ощутил на себе тяжелые злобные взгляды. И заметил, что у некоторых руки дернулись к ножам под чапанами…

Тут меня перехватил товарищ Муминов.

— Вернись в отряд. Приказываю!

Спустя какое-то время, уже в своем кабинете, он сказал с горечью:

— Эх, Надырматов! Нужно было все это предвидеть… Голова есть на плечах? Какой же ты, к шайтану, командир? Дальше носа не видишь…

Город был взбудоражен смертью девушки. Какая-то сволочь распространила слух, будто я натешился с Адолят и отказался на ней жениться, будто в этом состоит суть новых отношений между мужчиной и женщиной. К товарищу Муминову опять пришли старики. Большая толпа мусульман стояла у милицейских ворот и требовала моей казни.

Начальство было вынуждено возбудить дознание по моему делу. Меня допрашивали мои же сослуживцы, затем товарищи из трибунала. Раз пять я рассказывал о своей единственной встрече с Адолят. Наконец понял: с таким же успехом можно рассказывать и пятьсот раз.

— В чем вы хотите меня обвинить? — возмутился я. — В том, что я нарушил обычай?

— Погибла несознательная юная девушка… — товарищ Муминов держался обеими руками за ремень своей портупеи, в такой позе он обычно произносил речи на митингах или на похоронах павших товарищей. — Она тянулась к тебе, Надырматов. Надеялась на иную жизнь… А когда перед ней захлопнулась дверца, ведущая в новый мир… Она не захотела мириться с таким положением!.. Сама ушла из жизни. Такие вот факты, Надырматов.

— Бей своих, чтоб чужие боялись?.. — Я попытался улыбнуться иронично, но вместо улыбки вышло что-то другое, потому что даже товарищ Муминов (кремень, не человек) отвернулся и пробормотал с некоторым замешательством:

— Ты не сомневайся… разберемся во всем по справедливости…

Я и не сомневался. Конечно, разберутся и поймут окончательно: я повинен в смерти Адолят. С меня началась вся эта трагедия, которая до этого начиналась как обыкновенная азиатская комедия. Чего тут отпираться? Виноват…

Товарищ Муминов приказал мне сидеть дома и не высовываться, пока не вызовут. Я же ответил, что дома меня обязательно прикончат, никакой часовой не поможет.

— К чему клонишь?

— Посадите меня в кутузку.

— Сейчас у нас одна камера, сам знаешь, а в ней — Кичик-Миргафур.

— Вот к нему и посадите.

— Признавайся, что задумал?

— Надо поближе на Коротышку посмотреть. Когда человека хорошо знаешь, то можно сказать, что и как он делал или сделает… Не всегда, конечно. Но я вам уже говорил: дело верное, сам проверял не раз…

— Дурной разговор. Не верю я в такие штуки, Надырматов. Да и представляешь, что будет, если я тебя в кутузку? Мусульмане скажут: раз посадили, значит, виноват. Себе же трудную жизнь выпрашиваешь.

— Таджи Садыкович, заслужил я право на трудную жизнь? Заслужил. Вы сами не раз меня хвалили перед строем. Так что посадите к Коротышке. Очень вас прошу.

— А может, и впрямь тебе там место, Надырматов? — задумчиво проговорил товарищ Муминов.

Я обрадовался:

— Золотые ваши слова, Таджи Садыкович! Но сначала дайте прочитать заключение Владислава Пахомыча о смерти Адолят.

— Еще не готово.

Владислав Пахомыч, городской врач, отличался удивительной пунктуальностью, но и медлительностью, тем более что работа судебного медэксперта — не главное его занятие.

— Тогда… мне нужно поговорить с ним, Таджи Садыкович. Обязательно.

— Поговоришь еще. А теперь пусть будет так, как ты просишь. Выкладывай на стол все из карманов, давай оружие и все ремни… — и он позвал дежурного.

Камер вообще-то было несколько, но только в одной успели переложить стены. Во время красной субботы заменили саман кирпичной кладкой. Я сам работал каменщиком в паре с председателем трибунала товарищем Чугуновым, а товарищ Муминов подносил раствор и кирпичи. Еще шутили: для других стараемся, а ведь спасибо не скажут.

И вот я рассматриваю свою кладку, ощущаю под ладонями крутые жгуты известкового раствора, гладкую поверхность кирпичей. Добротно сработано. И тут же в камере беснуется обалдевший от злой радости Коротышка Миргафур. Скачет, хлопает руками по бокам, оглушительно басит:

— Ой-бой! Начальник в зиндане! Ой-бой! Теперь Миргафура отпустят! Аллах все рассудил по справедливости…

— Перестань, — сказал я чуть ли не вежливым тоном.

— А что ты мне сделаешь, начальник? Ты же теперь такой, как я, бандит и разбойник, тоже в зиндане сидишь! Хороших людей в зиндан не сажают!

Коротышка совсем распоясался, на радостях так и лез в драку. Но не драться я сюда пришел. Да и еще с прошлой драки с Курбановыми не очухался, к бокам больно было притронуться.

— Давай по-хорошему разговаривать, Кичик-Миргафур. Вот ты — откуда родом?

Он пожирал меня глазами.

— Я ведь тебя убью. Не сейчас, так ночью, когда уснешь. Зубами горло перегрызу. Люди спасибо скажут.

— Люди? Тебе же нет никакого дела до людей.

— Правильно. Нет. Но все равно, когда спасибо скажут — приятно будет.

— Все хотел тебя спросить, да ты все время убегал. Скажи, почему тебе до сих пор мусульмане даже руку не отрубили за воровство. А ведь любой шариатский суд присудил бы тебе такое наказание.

— Те казни — для простых смертных. Так могли меня раньше… наказать… А сейчас не могут.

— Не понимаю. Почему?

Он усмехнулся:

— Беков и падишахов не казнят за то, что много убили. Наоборот, их любят, уважают.

— Разве ты бек или падишах?

Он трубно рассмеялся.

— Все знают: я уже выше беков и падишахов. Только твоя милиция глупая, ничего не знает.

— Значит… если ты имеешь много хурджунов с награбленным добром… казни уже не судят? И шариатский суд нипочем?

— Ты сказал в прошлый раз, что я не знаю людей. Это ты не знаешь! Они всегда меня не любили, но уважали, старались избегать. И я отнимал у них то, что было их силой. Их имущество. — Он яростно расхохотался, оглушив меня. — Глупцы, безумцы! Они хотели меня удержать в низших, в грязи! А им следовало сразу все понять. Надо было сразу мне дать то, чего заслуживают мои мысли, моя сила, мое желание быть выше их. Или надо было убить меня. Они трусливые и жалкие: не смогли убить, не захотели дать. Тогда я начал отбирать у них их силу вместе с их жизнями!

Я смотрел на него широко раскрытыми глазами, я вслушивался в грохочущий бас. Мне нужно было знать Коротышку, как самого себя.

…На всю жизнь я запомнил голодную страшную зиму далекого детства, когда умерли обе мои сестренки, а мы с дедом замучились ждать моих родителей. Они уехали еще летом на заработки в Скобелев с тем, чтобы вернуться к холодам. Но не вернулись. Весной стало известно, что на людей, возвращавшихся с заработков, напали грабители неподалеку от города. Бедняки отчаянно защищали свои жалкие гроши, и их перебили всех до единого.