Прежним путем я добрался до места драки. Верблюжьи колючки, оказывается, были искромсаны и раздавлены на большой площади, будто тут прошла орда Чингисхана. Даже не верилось, что это мы с братьями Адолят так славно поработали.

Собрал я все до одной пуговицы, сел и тут же пришил к гимнастерке. Потом пошел напрямик через пустырь к дому Адолят, с ходу одолел завал из колючек и веток акации, возвышавшийся вместо дувала, и уперся в глухую стену кибитки.

Из глинобитной старой постройки выпирали жердочки остова. В трещины были засунуты начесы волос, крохотные и серые от пыли узелки, бумажные свертки… Волосы в трещинах — это чтобы на голове густо росли. А узелки и свертки — это пуповины детей, выпавшие молочные зубы и многое другое. Сохранить бы хоть одну такую стену, чтобы дожила до светлого будущего, а то ведь и не поверят, что было когда-то такое…

Передо мной стояло несколько задач в этом походе к дому Адолят. Прежде всего — поговорить с девчонкой. Затем — не нарваться на новую драку, ведь это будет уже не драка, а обоюдное убийство. Они меня будут убивать за то, что нарушил неприкосновенность мусульманского жилища, Коран в таких случаях рекомендует оторвать голову нечестивцу или что-то в этом духе. Ну а мне, понятно, придется защищаться. И неизвестно, чем дело кончится. Интересно, на чью сторону встанет Адолят? Ясно, на чью, и гадать тут нечего. Она, может, и добьет меня, умирающего, каким-нибудь тяжелым и твердым предметом. Кумганом, например. Или култышкой для сбивания масла. С какой стороны ни взглянуть, а смерть совсем не подходящая для командира отряда угро.

Под звучное щелканье невидимого перепела я крался по двору и, надо же, наткнулся на Хамидбая. Увидев меня, он вытаращил глаза.

Я выхватил наган из кобуры.

— Только пикни!

Хамидбай звучно сглотнул слюну, однако в его глазах не было страха.

— Он у тебя не штреляет, — прошепелявил Хамидбай.

— С чего ты взял? — шепотом спросил я.

— Ты бы выштрельнул… тогда… Я нош вынул, а ты не выштрельнул. Я ше помню.

— А ты подумай получше. Может, поймешь, почему я не стрелял. Я подожду.

Я отодвинул край трухлявой циновки и увидел на супе возле хауза нескольких стариков и среди них — Салима в бараньей шапке. Он гнусавил что-то с яростью и обидой и в то же время не забывал шумно отхлебывать из пиалы. То и дело слышалось аппетитное причмокивание. И мне тоже захотелось чаю.

Хамидбай смотрел на дуло нагана и размышлял, должно быть. Потом сказал:

— Он у тебя шломанный. Потому не штреляет.

— Он очень хорошо стреляет. А тогда не выстрелил, потому что пожалел тебя, дурака.

— Я ше нош вынул, а ты пошалел? — Недоверие было написано на неумытом лице парня.

Вдруг он спохватился и перешел на враждебный тон:

— Ты зачем пришел? Подшлушивать шлова мушульман?

— Вот еще. На тебя хотел посмотреть. Как, думаю, он там без зубов? Может, тебе деревянные выстругать? Эй, Хамидбай, про какого шакала они говорят?

— Про тебя, начальник.

Мне стало не по себе. Им мало мордобития, хотят кровью смыть позор дома? А птичка-то сама сдуру влетела в силки!

Я взвел курок нагана.

— Ложись лицом вниз, руки за спину!

Хамидбай оторопело смотрел на вставший на дыбы курок. Потом неуклюже лег, ткнулся лицом в утрамбованную глину.

Голоса стариков становились все громче.

— В горы!..

— Не надо в горы!..

— Салимбай, сынок…

Опять протяжно загнусавил Салим:

— Он же в зиндан меня посадит, клянусь аллахом, а потом убьет! Лучше мне убежать в горы.

— Нет! — взвизгнул Назимбай, и все смолкли. — Через тебя, Салимбай, сынок, весь род может стать богатым и уважаемым. Мы все поедем к шакалу, дадим ему мяса, лепешек, фруктов-мруктов. Пусть подавится…

Ага, купить меня решили?! Я спрятал наган в кобуру.

— Темень беспросветная! — сказал я громко.

Хамидбай повернул лицо и посмотрел на меня одним глазом. Я отправился прежней дорогой через пустырь, и следом за мной летели возбужденные голоса стариков.

Я не любил ночные дежурства… Ночь пробуждает к жизни грех и порок. Заступая на дежурство, будто погружаешься с головой в хауз, наполненный мутью.

На этот раз ночка выдалась не труднее и не легче, чем все прочие: на окраине города кто-то затеял перестрелку с милицейским патрулем, у запертых базарных ворот нашли труп человека в рубище дервиша, и поднятый с постели врач определил: умер от проказы. И это в самом сердце города!

Не успели расхлебать историю с проказой — вспыхнул пожар на балахоне мелкого торговца фруктами. Пожар потушили силами патрульных, соседей и пожарников. Причину пожара установить было несложно: хозяин, напившись до чертиков, развел костер в комнате, устланной коврами. Обожженного и воющего от боли Умарбая увезли на арбе в больницу.

Но вот наступило затишье. Я подремывал у керосиновой лампы, ребята посапывали на топчане и на полу, а Салим зевал, тер глаза — мучился над русским букварем, который ему вручил товарищ Муминов, наказав со всей строгостью: «Чтобы каждый день учил по одной букве! Я проверю».

О своем ультиматуме Салим не вспоминал, и я старался не показывать виду. Не хотелось нарушать шаткое перемирие. Да и появилась приятная, хоть и хилая мыслишка: а вдруг Салим, озарившись светом знаний, растолкует наконец всей своей родне, что к чему на этом свете.

Салим тронул меня за плечо.

— Товарищ начальник…

— Это буква «гэ», — сказал я, не поднимая головы. — Там написано: «га-га-га». Так в России кричат гуси.

— Я не про то, начальник… Умные люди говорят: звери и птицы не умеют читать и писать, поэтому они всегда здоровы и в радости… А от грамоты можно сильно заболеть.

— Это Назимбай-ака тебе сказал?

— Почему Назимбай-ака? Все умные люди так говорили. Они думали, думали, потом сказали: ладно, пусть Салимбай грамоте учится, только немного.

— Смех и грех, — сказал я. — Отдохни пока от науки немного, Салим…

Но тут послышались крики часового, ударил винтовочный выстрел. Мы выскочили из дежурки. Часовой, волнуясь, доложил:

— Кто-то шастал возле кутузки!

Принесли керосиновую лампу, зажгли факелы из соломы и на земле обнаружили брызги крови — будто кто-то стряхнул с малярной кисти свежую масляную краску.

— Ишь ты, попал! — удивился часовой. — Ведь я без прицелу, впотьмах-то…

Почти до утра мы прочесывали близлежащую махаллю вдоль и поперек. Полгорода уже не спало, и какие-то люди в чапанах суматошно и ревностно нам помогали. С удивлением я узнал в одном из них Хамидбая, затем услышал заполошный голосишко Назимбая. Все его семейство было здесь! Они из кожи лезли, старались нам помочь. Но бандит как сквозь землю провалился. Товарищ Муминов распорядился прекратить поиски, потом долго благодарил аксакалов за посильную помощь рабоче-дехканской милиции.

— В следующий раз зовите, обязательно найдем! — Потный, измученный Назимбай радостно улыбался.

Пока мы искали раненого бандита, патруль за городом наткнулся на полусъеденный шакалами труп молодого парня. Труп привезли в мертвецкую больницы. Сердитый от недосыпу Владислав Пахомыч, городской врач, поставил подпись под медицинским заключением и сказал со всей откровенностью старого интеллигента:

— Прискорбно-с, господа милиция. Что ни ночь — ужасы апокалипсиса. Я при вас как рабочий на фабрике в ночную смену… Хочу обратить ваше внимание на этот труп. Переломы обеих ног, побит камнями. Но самое ужасное: в нем еще теплилась жизнь, когда на него напали дикие звери. Вы понимаете, что творится вокруг? И доколе это будет продолжаться? Власть-то вы взяли, так наведите порядок!

Чего уж тут не понять. По местным обычаям, ноги ломали неверным женам и их любовникам, застав их вместе. Теперь нужно искать, где вторая жертва.

В ту же ночь я заглянул в камеру. Коротышка притворился спящим.

— Эй, Миргафур, ничего не хочешь сказать?

В ответ сердитый бас:

— Пусть шайтан тебе говорит.