— Адолят! — позвал я тихонько.
Она вскрикнула, вскочив, метнулась в дом. Казан поплыл по хаузу, переваливаясь с боку на бок, зачерпывая воду. Потом пошел на дно.
— Я Артык, твой сосед. Подойди, не бойся, — громче позвал я. — Я не кусаюсь. Нужно поговорить…
Она несмело подошла к пролому, уже закутанная в материнскую ветхую паранджу. Под грубой сеткой чачвана угадывался настороженный блеск глаз.
— Нельзя… Узнают… Побьют…
Голосок дрожащий, почти детский.
Я принялся объяснять: пришел познакомиться, ведь соседи, а не знаем друг друга. Она молчала, борясь со страхом. Потом робко проговорила:
— Я вас часто вижу… когда вы на коне утром уезжаете…
— Где же справедливость? Ты меня видела, а я тебя не видел. Покажи личико.
— Разве можно? — ужаснулась она.
— Конечно, можно. Разве ты не слышала: в городе передовые девушки уже ходят без паранджи?
— Слышала… Их сильно ругают…
— А кто ругает? Глупые люди, вредные баи. А тот, кто знает грамоту и участвует в революции… — Я перемахнул через дувал и поймал Адолят за полу паранджи. — Не бойся. В новой жизни, при советской власти, девушки не должны прятать лица. Или хочешь, чтобы я разорвал паранджу на мелкие кусочки?
Я считал себя храбрым бойцом революции — и под пулями бывал, и под саблями, а тут вроде бы страх накатил. Простое дело — убрать с ее лица волосяную сетку, а рука не поднимается, душа кричит в страхе: «Нельзя! Грех! Убьют!» Но не мириться же мне, комсомольцу и милиционеру, с дикостью веков? Приглушил я страх и отогнул край грубой сетки, сплетенной из конского волоса.
Девчонка, охнув, закрыла лицо ладонями. Между исцарапанными грязными пальцами просочились слезы. Я осторожно разнял ее ладони. Она и вовсе зарыдала.
Совсем еще девчонка. Длинная шея, аккуратная маленькая головка, пушистые брови со следами усьмы на переносице. Потоки слез проделали на чумазых щеках светлые дорожки.
— Вас убьют! — сквозь рыдания говорила она, отворачивая лицо. — И меня убьют… нас сразу убьют, как только узнают…
Я кое-как ее успокоил, потом вытащил из кармана платок. И хотя он был мятый и несвежий, но для ее щек — в самый раз. Я прикоснулся к ее мокрому лицу, она вздрогнула. Но я все-таки добрался до натурального цвета ее щек. Упругая жаркая кожа заиграла персиковым румянцем.
— Порядок. — Я был очень доволен и ее покорностью, и своей храбростью. — Теперь тебя можно и в клуб привести. Там концерты бывают, кино привозят. Знаешь, что такое кино?
— Теперь как скажете, так и сделаю… — едва слышно прошептала она.
— Адолятхон, мой дед был у вас? Да? И наболтал много?
— Тетушки были… — Она глядела себе под ноги. — О вас говорили.
— Что говорили?
— Что вы… что вы большой начальник и скоро станете очень богатым, богаче всех…
— И еще сказали, что я буду твоим мужем?
— Да… — Она испугалась, почуяв по моему тону неладное.
— Выбрось все это из головы, Адолят. Чего только темные люди не наболтают!.. Сколько тебе лет? Вот видишь, всего пятнадцать.
— Я вам не понравилась? — помертвев, прошептала она. — Совсем?.. — и закрылась сеткой.
— Что значит не понравилась? Ты же не вещь какая-нибудь, чтоб посмотрел и определил: того или не того цвета и качества. Ты нормальная девушка, и душа, наверное, у тебя добрая… Учиться тебе надо. И вообще…
Она опять разрыдалась.
— Я пойду в клуб, как прикажете!.. Хоть куда пойду…
Да что это такое?! Дед чуть что слезу пускает, девчонка ревет! Знают, чем пронять…
— Увезите меня… покорной всегда буду… женой… служанкой… Хочу грамоте учиться… без паранджи ходить… в красивых платьях, как Назия-ханым.
Назия-ханым — жена товарища Муминова, настоящая красавица — в красной косынке, в кожаной тужурке. Старики плевали ей вслед, а суфии-фанатики несколько раз даже покушались на ее жизнь.
— Смотрите… — Из-под паранджи высунулись маленькие ладошки, покрытые мозолями и рубцами от ожогов и порезов. — Я всегда только работаю и работаю, а они все время заставляют и заставляют, — она громко всхлипывала.
— Кто заставляет?!
— Родители… братья… Все!
— Но тебе всего пятнадцать! Что я могу?
— Пятнадцать! Все мои подружки давно вышли замуж! Детей имеют!
Ну да, по шариату девчонку можно брать в жены с девяти лет. Четырнадцать — предельный возраст для невесты. В пятнадцать — уже старая дева. Стоп! Почему же Адолят старая дева?
Я хотел расспросить ее как следует, но она, и вовсе расплакавшись, убежала в дом.
Дед поджидал меня с нетерпением.
— Никакой свадьбы, — отрезал я, и он опять лег на супу умирать.
Я завалился спать в темной комнате. Оконце было занавешено тряпьем, и какое-то насекомое зудело у стекла; издали донесся хриплый крик ишака. Я не мог уснуть, ворочался с боку на бок.
Вот еще забота — Адолят! Других забот мало! Не жениться же на ней в самом деле! Мне нравились девушки передовые, в красных косынках и кожаных тужурках, отчаянно смелые, умеющие яростно говорить с трибун — такие, как жена товарища Муминова. Нравились статные, сильные, умеющие сутками не покидать седла, не теряя при этом веселости и бодрости духа. Да, такие, как жена товарища Муминова… Но даже на такой девушке я бы, наверное, не женился. Семья, кастрюли, быт — ведь это предательство дела революции! Но, с другой стороны, Адолят просыпается к новой жизни, мечтает о ней. Выйти замуж за строителя новой жизни, за милиционера, — это ли не бегство из тьмы? Может быть, единственный для нее способ бегства…
— Дедушка! — закричал я с закрытыми глазами. — Я согласен! Но пусть она подрастет немного!
Шарканье кавушей возвестило о том, что мой единственный родственник снова воскрес.
4
В условленном месте опять лежала записка Пиримкула. Писал он крупно, старательно, так как знал, что арабскую вязь я разбираю с трудом. Я прочел записку и чуть было не пустился в пляс. Сам Коротышка объявился! Его узнали, когда он шел по улице в махалле Беш-таш. Я словно наяву увидел: степенно шагает по махаллинской пыльной улочке, заложив руки за спину, будто человек с чистой совестью…
Мы обложили махаллю со всех сторон. К утру стало известно, под какой гостеприимной крышей Коротышка видит сны о своем чудесном бегстве за границу.
Вот — она, неказистая кривобокая кибитка, окруженная полуразрушенным дувалом. Именно такой мы и представляли себе Коротышкину хазу.
Невидимое солнце обстреливало из-за горизонта верхушки пирамидальных тополей. Особенно ополчилось на макушку старика-минарета, намереваясь, видно, сжечь ее дотла. А внизу, на грешной земле, все еще погруженной в сумрак, отстреливался Коротышка — главным образом пулеметными очередями. Вооружился он до зубов и был способен, по-видимому, продержаться долго.
Товарищ Муминов щелкнул крышкой часов и тяжело вздохнул. Я его хорошо понимал: каждое утро он ездил встречать ташкентцев, но они, слава богу, запаздывали. А вдруг сегодня приедут? А мы застряли на последнем шаге…
Пули с противным визгом размозжили верхушку дувала, на нас посыпалась глина. Товарищ Муминов с мрачным видом снял фуражку и начал обхлопывать себя.
— Ну, хоп, пора ехать. Ты тут без меня ничего не выдумывай, Надырматов. Только бойцов зря положишь.
Натянув фуражку со звездой туго на голову, пригнулся и побежал к автомобилю, стоявшему за деревьями. Я проводил его и даже помог шоферу крутнуть заводную ручку. Большой, сверкающий никелем «форд» пыхтел, чавкал, дребезжал, но не заводился. Товарищ Муминов смерил уничтожающим взглядом шофера Митьку, на потном рыжем лице которого было написано отчаяние, и бросил:
— Догонишь.
На станцию он отправился верхом в сопровождении охраны. А Митька начал пинать загудевшие помятые крылья и грязный радиатор.
— Чо с ентой выпендретикой поделать! Живмя заела!
Я вернулся к своим ребятам. Какое-то время Коротышка и мы впустую жгли патроны, потом я крикнул:
— Эй, Миргафур, поговорить надо! Примешь гостей?
