Товарищ Муминов, высокий смуглый хивинец (человек-кремень, говорили о нем), скрипнув новенькой портупеей, кивнул на свободный стул.
— Садись, Надырматов. Вас, наверное, знакомить не надо?
— Зачем знакомить? — простуженно загнусавил Салим. — Это же товарищ Надырматов! Артыкджан!
Он подался ко мне, намереваясь, кажется, обнять как лучшего друга или горячо любимого родственника, но я так резко отпрянул назад, что упал вместе со стулом. Салим засмеялся, стал поднимать меня… Я как сквозь сон слышал слова товарища Муминова о добровольной сдаче Салима-курбаши вместе с отрядом, о большой помощи, которую он оказал советской власти. Потом товарищ Муминов говорил о каких-то родственниках, которые тянутся к новой жизни и не могут дотянуться.
— Какие еще родственники? — пробормотал я.
— Мои родственники, Артык-ака, — глазки Салима радостно и влажно блестели. — У меня здесь много родственников! Назимбай, Каримбай, Алимбай, Магрупбай, Хамидбай… Все уважаемые люди, все, как один, бедняки! Все за советскую власть! Алимбай в школе служит… — Салим начал загибать толстые пальцы с обкусанными ногтями. — Хамидбай — в союзе «Кошчи», Каримбай — в чайхане, сынок Магрупбая — краснопалочником в Самарканде!..
— Ага! — обрадовался я. — Назимбай? Тот, который подметает у мечети?
— В мечети тоже! — просиял Салим.
— Значит, он тоже за советскую власть? — И я пояснил товарищу Муминову: — Этот чертов старикашка у них вроде главы семейства.
— Э! Зачем так плохо о старом человеке говорить! — обиделся Салим.
— Так вот, товарищ Муминов. Приблизительно год назад, как только я здесь появился, пришли ко мне люди с подношением, будто я падишах какой-то. Привел их этот самый Назимбай. Старый, седой, а стоять на месте не может, ломается, дергается, рожи корчит. Сначала я думал, придуривается. Потом вижу: нет, обычное его поведение. Говорю им вежливо: не знаю, за кого вы меня приняли, только не надо меня покупать. А чем могу, тем помогу и без ваших подарков. Короче говоря, объяснили мне, нужно, оказывается, замолвить словечко за Хамидбая. Старый председатель союза «Кошчи» все время болеет и вот-вот умрет, так что пусть будет молодой и здоровый председатель. И показывают на Хамидбая. Смех и грех. Он и подпись-то поставить не может, не то что читать или на собраниях говорить. В конторе «Кошчи» он и за сторожа, и за посыльного, в общем, на подхвате. А семейка решила его председателем сделать. «Что вы мне голову морочите и себе тоже?» — говорю им. А Назимбай рожу скорчил и отвечает: «Ничего, что буквы не знает. В нашей родне никто их не знает. И ничего, не умерли пока. Алимбай даже в школе служит, его уважают». Я обалдел. В школе? Оказалось, сторожем. А они его везде представляют большим человеком из Наркомпроса. Ну, проводил я их вместе с подарками, а они разобиделись, решили, что мало принесли, подарки бедноваты. Хамидбая в председатели не выбрали, и теперь, как только я прохожу мимо мечети, Назимбай начинает площадь поливать, да норовит окатить меня из ведра, и еще кричит: здесь, мол, нельзя ходить в одежде неверных! Так что знаком я с этой контрой многоголовой, их семейкой…
Товарищ Муминов нетерпеливо постучал по столу карандашом.
— Высказался? Теперь слушай. Во-первых, чтоб никакого комчванства, товарищ Надырматов! Никаких там предрассудков и вчерашних обид! Во-вторых, гражданин Курбанов будет служить в твоем отряде. Он сам пришел к нам, выразил желание ловить воров и бандитов. И хорошо знает Кичик-Миргафура…
Я посмотрел на Салима, и душа моя вскипела! Полгода гонялся за ним, как проклятый, не раз рисковал жизнью, видел, что он творил в захваченных кишлаках. Где же справедливость? Это же враг! Неприкрытый классовый враг! И мой личный в придачу. И с ним я должен работать?
— Спокойно, Артык, — вернул меня к действительности голос Муминова. — Понимаю, вымотался, нервы шалят. Разрешаю, нет, приказываю: отдохни до утра и подумай. А в твое отсутствие я сам буду вести Миргафура, и гражданин Курбанов мне поможет.
— Помогу, начальник, обязательно помогу, — Салим кивнул с важным видом.
Я выбежал из милиции, прыгнул в седло и помчался по пустынной улице. Вслед мне лаяли утомленные жарой собаки.
Подумай, велел товарищ Муминов. А над чем тут особенно голову ломать? Ясно же — поручается приобщить Салима да и всю его родню к новой жизни, как я приобщил к ней уже некоторых. Нашли педагога! Может, меня самого в новую жизнь тащить нужно? Ведь до сих пор моя душа еще привязана арканом к старому миру с его мудростью и обычаями, базарами, красками, песнями… А если разобраться, обычаи эти — феодально-байские, а мудрость — тяжелый камень на дороге к новому. Понимать-то я понимаю, да рвать этот аркан было непросто…
А с другой стороны… Во всей уездной милиции я самый грамотный, грамотнее товарища Муминова, он сам признался. И к тому же подходящее социальное происхождение — раб, проданный степнякам за шесть баранов… Так что, может, как боец революции, я сумею продуть темные мозги родственничкам Салима? Поэтому надо унять злобу и месть — отрыжку старых времен. Сознательность и дисциплина — вот что требуется от тебя в данный текущий момент, комсомолец Надырматов. Разве ты себе принадлежишь?
3
Мой дед заботился обо мне: когда бы я ни приехал домой — днем ли, ночью ли, — меня всегда ждал горячий чай, а пахучие, с тмином, испеченные дедом в тандыре лепешки были завернуты в мою чистую нательную рубаху. Но сейчас, когда примчался домой, горя одним желанием — выспаться, дед лежал на супе, вытянув руки и ноги, задрав к небу сивую бороденку.
— Что с вами, дедушка? — испугался я.
— Помру, наверное, внучек, — потухшим голосом ответил он. — Чую, аллах зовет меня. Слышу голоса уважаемых предков…
— Я за врачом! Сейчас! Позову соседей!
— Нет, никого не надо. Как захочет аллах, так и будет. Из всего рода остались только мы с тобой, Артык, внучек… Не сберег я род… А ты жениться не хочешь, на тебе наш род остановится, горе мне, горе всем нам… Что я скажу уважаемым предкам? У тебя были хорошие предки, среди них были великие люди, только никто об этом не догадывался…
— Ладно, вставайте, будем пить чай. Вроде бы шурпой пахнет? Ах вы старый хитрец!
— Я не хитрю, я помираю, — помрачнел дед. — Зачем мне дальше жить, если ты не хочешь жениться?
— Почему не хочу? Просто не время сейчас для женитьбы. Вот задавим контру, всемирная революция победит, тогда и…
— Вай! — запричитал старик. — Не будет у тебя детей, у меня правнуков! Зачем мне дальше жить?
Из сморщенных уголков его глаз катились слезы, иссушенное легкое тело его сотрясали рыдания. Ну что с ним поделаешь? Ведь и в самом деле может умереть от тоски…
— И невеста есть, хорошая, работящая, — гнул свое старик. — И калым совсем небольшой просят…
— Какая еще невеста? — имел неосторожность спросить я.
— Дочка соседа нашего, Абдураима! — Старик торопливо сел на супе, принялся вытирать слезы огрубевшими, плохо сгибающимися пальцами. — Он совсем бедняк, а ты ведь только бедняков и любишь…
Он принялся расписывать, какая красивая и пригожая девушка Адолят, единственная дочь бедняка дехканина Абдураима. У меня в голове шумело от недосыпу и голода, нервы мои были на пределе.
— Хорошо, — разозлился я. — Пойду посмотрю, что за красотка ваша Адолят!
— Нельзя смотреть, пока не женишься! Грех! — закричал мне вслед возрожденный к жизни страдалец. — Ее зовут Адолят! Запомни: Адолят!
Я перебежал через узкую пыльную улицу, заглянул в пролом старого полуразрушенного дувала, поросшего сверху пучками сухих трав. У ямы, наполненной мутной водой, сидела какая-то девчонка и чистила песком посуду. Не у ямы, конечно, а у хауза, наспех вырытого кетменем в былые времена. По хаузу можно сразу определить, какой здесь живет хозяин и есть ли достаток в его семье.
Лицо девчонки было выпачкано сажей, так что не разберешь, красивое оно или безобразное. Тонкие длинные косички мешали девчонке работать, мельтешили перед глазами, и она раз от разу забрасывала их за спину. Работала она медленно, с задумчивым видом. И тоже непонятно: лентяйка или стремится все делать не спеша, основательно?
