— Почему семь? — табиб был слегка ошарашен. — Здесь один и там семь. Разве в наган влазит восемь?

— А ты подумай сам, все тебе надо объяснять.

— Вы один лишний нечаянно выкинули, да? Хороший? Тоже в платке лежал? — Я не ответил, и он взмолился: — Ну, для кого вы так хорошо стараетесь? Ведь скоро подохнете! Ну, зачем вы хотите все в мире испортить? Аллах создал такой хороший мир! — И вдруг он ляпнул: — А мне все равно ничего не будет! Худайберген не доедет живым до города. А без него кто вам поверит? Эй, Худайберген, собака, слышишь? Исчезни, чтобы тебя никто никогда не увидел!

И верно, самая главная теперь фигура — Худайберген. Никакой трибунал не поверит мне без такого свидетеля. Он единственный, кого можно представить: вот здоровый человек, выбранный для лечения, а в этом суть способа пропитания Шанияза Курбанова. И Владислав Пахомыч найдет, конечно, что-то по мелочи — простуду, глистов и так далее, но не найдет чахотки…

Так что спасибо, Шанияз, за подсказку. Я усадил Худайбергена рядом с собой на край арбы, почти заполненный телом табиба.

— Все будет хорошо, брат. Нам лишь бы добраться до первой заставы. А это уже близко. Вон видишь верхушки тополей?

— Значит, если меня убьют… — Худайберген был сжат в комок костей и мышц. — Значит, ему ничего не будет?

Я говорил что-то о справедливости революционных судов, о бесполезной хитрости врагов… Он не дослушал, навалился на меня жарким, потным телом, заломил мою руку с наганом. И вот уже он тычет твердым стволом в мягкое посеревшее лицо табиба и щелкает курком. Он поверил в мой треп — хотел застрелить негодяя заговоренной пулей. Не получилось. Он в ужасе смотрел на наган, потом выронил его и спрыгнул на дорогу.

Я лежал на арбе, спутанный арканом по рукам и ногам. Работники табиба торопливо складывали большие ковровые мешки возле меня.

— Люблю новую власть, уважаю, — ханжеский голос долбил мне в ухо. — Потому и отпускаю тебя с подарками для твоей власти. От чистого сердца посылаю — в этих хурджинах головы джигитов Убайдуллы. И его голова тоже. Признайся, большая польза для твоей власти?

Все верно, теперь каждый подонок пытался объяснить свои делишки большой пользой для советской власти. И некоторым сходило с рук. Иногда мне казалось: саранча слеталась на какую-то нашу слабину…

— Где Худайберген? — спросил я.

— Зачем тебе джинни? Другой будет арбакеш, ты обрадуешься.

— Что ты сделал с Худайбергеном?

— Он куда-то убежал, его теперь не найти.

Под руки привели побитого, плохо соображающего старичка, усадили его на лошадь моей арбы. Я с трудом узнал своего деда.

— Раим-бобо ожидал вас в кишлаке, — пояснил с укоризной Шанияз, — а вы так быстро проехали мимо. Нехорошо. Но добрые мусульмане помогли догнать.

— Зачем вы его били?

— Разве били? Это, наверное, чайханщик требовал заплатить за чай, а Раим-бобо скупой, не хотел отдавать деньги.

Дед с трудом повернулся на лошади — один глаз совсем заплыл.

— Не надо ругаться, Артыкджан… — прошептал он. — Им помогает аллах, они все могут…

— Шайтан им помогает! — заорал я.

— Доброго пути, Артыкджан-начальник. Запомните: никого я никогда не обманывал, аллах тому свидетель. — Он с такой силой шлепнул своей ручищей по крупу лошадки, что та присела на задние ноги и затем рванулась с места.

— Будете в наших краях, заходите в гости! — гнался за мной голос, придавленный пластами внутреннего сала и большой радостью жизни. — Хорошо встретим! Женщину дадим! Ее имя тоже будет Мамлакат!

В городе я отправил деда с арбой и мешками в милицию, а сам пошел в больницу. Владислав Пахомыч был по обыкновению суховат и официален — даже с такими друзьями-единомышленниками, как я. На нем был все тот же известный всему уезду поношенный сюртук со штопкой на локтях. Седой ежик волос, сивая бороденка, холеные стекла пенсне на круглом славянском носу — тип интеллигента уходящей эпохи. Выслушав нудноватый мой рассказ, он пришел в возбуждение.

— Это же варварский метод диагностики, известный, наверное, с доисторических времен! Нагружают человека физической работой, требующей больших расходов энергии, — и больной впадает в кому, коллапс, в предсмертное состояние. Или тут же умирает! Даже пот больного человека выглядит уже не как роса на свежем упругом листе, а…

Он осекся. Я сидел перед ним в липком, тяжком поту, который, конечно же, не был похож на жемчужины росинок, украшающие розу перед восходом солнца.

— Все нормально, Владислав Пахомыч, — улыбнулся я ему. — Мы с вами опять попали в одну точку. Почти то же самое я вывел логическим путем. Но может тут быть хоть малейшая зацепка в пользу Шанияза? На прощание он, по сути, поклялся аллахом, что никогда никого не обманывал.

Владислав Пахомыч задумчиво погладил свой неприглаживаемый ежик.

— Насколько мне известно… смертельная встряска иногда возбуждает в больном человеке какие-то скрытые резервы жизнеспособности… — И уже уверенно: — Но только не в случаях запущенных форм туберкулеза легких! Тут я голову даю на отсечение: таких страдальцев встряска убивает немедленно!

— Выходит…

— А выходит то, — он перебил меня с горячностью джигита, — что ваш табиб лжет! Вы же говорите, он все время мудрил. Тип азиатского демагога. Под завесой религиозных слов и обычаев делает свое дело. В психологической литературе и у Виссариона Белинского такой тип хорошо описан…

— Выходит, Шанияз — безбожник? Если лжет, прикрываясь аллахом? А если представить, что он религиозный человек, фанатик?

И мы постепенно добрались, кажется, до ясности. Единственное, что «можно было сделать» для Шанияза, чтобы обелить его тучный образ, — это переложить древний метод определения «джинна болезни» на шаблон религиозного сознания. И получилось вот что. ЕСЛИ БОЛЬНЫЕ КРЕПКО РАБОТАЮТ (точно словами табиба!), ТО ВЫЖИВАЕТ ТОЛЬКО САМЫЙ УГОДНЫЙ БОГУ. И его даже лечить не надо, бог вылечит.

Но даже в этом «обеляющем» варианте Шанияз Курбанов — преступник, осознанно закабаляющий «угодных богу» именем бога. Я же предъявил ему обвинение: закабаление здоровых людей с помощью обманного лечения (с сопутствующими в том или ином случаях насилием, доведением до смерти, издевательствами и наживой на труде больных). То есть суть преступлений одна, формы несколько разные…

Я слушал Владислава Пахомыча и думал о том, что любой наш уездный фельдшер или санитар может стать запросто миллионщиком и покорителем туркестанских умов, да и российских тоже — на данном этапе роста.

Владислав Пахомыч тоже, наверное, подумал об этом.

— Надобно о душе побольше толковать и агитировать, Надырматыч, а вы твердите на каждом шагу: «души нет». Как же без души, без совести? Ведь самое смешное в том, что без души можно и лечить, и красиво говорить, и даже в бога верить, и даже революции совершать. Вон начмил ваш Муминов — без души…

Он отпил глоток холодного чая из мензурки и вообще ушел в философию. И что в этом мире мудрецы уже давно не считают звезд на небе и что ищут они легкие способы пропитания. Вся мощь восточной мудрости теперь направлена на это. Вот и бродят по свету табибы, гуру и улемы в поисках темных умом, но сильных телом, из которых можно пить кровь до отвала…

Ну, одного мудреца я прихлопну, это точно. Даже если уважаемый трибунал его оправдает по причине тяжелых подарков, спрятанных в хурджины.

…Дед мой сильно переживал: «Не получилось лечение». И мне же пришлось успокаивать его: в следующий раз обязательно получится.

— Не надо было тебе учиться грамоте, Артыкджан, внучек. Не зря же наши мудрые предки в роду запрещали учение нам, они хорошо знали — от него и болезни, и недовольство больших людей.

— Уж так получилось, — я обнял его, погладил по совсем ссохшейся спине. — Пусть теперь грамота нас и спасает.

— Неужели спасет?

— Конечно!

— Побыстрей бы спасала… А то умру и не увижу.

Ну, что с ним поделаешь? Тоже мудрец…