Грозный бог чахотки был в предельно домашнем виде — в мятых коротких подштанниках с огромной мотней, в просторной дехканской рубахе, под которую можно спрятать любое количество брюшного сала. Зря он так расслабился. Не ожидал, наверное, что кто-то из мертвых заявится? Или что так быстро возникнет наган с вареными патронами?
Табиб удивленно смотрел на меня, потом увидел наган в моей руке, и в глазах его появилось веселье.
— Кого убить хочешь? Неужели меня?
— Тебя. — Я с треском взвел курок.
— Эй, идите все сюда! — позвал он громко. — Тут гость очень интересный пришел! С наганом!
Вокруг нас как из-под земли появилось много дородных женщин, закрывающих лица, и детей, а также двое-трое одутловатых джигитов, очень похожих на табиба.
— Все собрались, или еще кто-нибудь прибежит? — спросил я.
— Разве ты не знаешь, что аллах не позволит меня убить?
Табиб упивался моментом. Должно быть, он время от времени организовывал себе острые забавы, чтобы не закиснуть в болоте всеобщего почитания.
— Встаньте все вон туда, — я показал на противоположную глухую стену комнаты.
— Встаньте, встаньте, раз гость просит! — веселился табиб.
Представление! Теперь можно было с помощью осечки при выстреле разыграть триумф Шанияза, и меня бы возили по кишлакам как живого свидетеля очередного чуда, и я бы укреплял культ нового божества до удобного мне момента. Но не мог я предоставить этим сволочам даже временного счастья.
Я кинул к ногам табиба мертвые патроны.
— Возьмешь с собой в могилу, на том свете будешь забавляться. — И поднял наган на уровень его бесстыжих глаз.
Он непроизвольно попятился, столкнул малыша своей ножищей. Тело управляло им в эту минуту, а не разум.
— Подожди, — голос его дрогнул. И все же он попытался взять себя в руки. — Откуда у тебя…
— Я же знал, что простые пули шайтана не берут. Я же пришел в кишлак не для лечения.
Тут он и вовсе струхнул, мгновенно покрылся потом. Знал прекрасно, что заговоренные пули носят в туморах, не расстаются с ними ни дном, ни ночью, ни в хонаке, ни в мечети. И он поверил в мой треп. Все тоже поверили — одутловатые джигиты даже присели в страхе, а женщины несмело заголосили.
— Хоп, хоп, я полечу тебя… — Табиб не в силах был оторвать взгляд от моего пальца на спусковом крючке. Ему что-то показалось, и он вскрикнул: — Не нажимай! Аллахом заклинаю!
— Ты же знаешь, шакал, меня вылечить невозможно! — заорал я. — А ну, выходи из кибитки! Всем оставаться здесь!
— Да, они останутся… Они все останутся…
Должно быть, кто-то из его жертв перед смертью называл его шайтаном. Или шакалом. Ну, совсем как я сейчас.
Пока он плохо соображал от страха, я вывел его за ворота.
— Выбирай свою судьбу, — сказал я. — Или я тебя застрелю у этих ворот, или пусть тебя судят в городе.
Шанияз вначале не понял, что я ему сказал, а потом затрясся в приступе буйной радости.
— Пусть судят! О аллах! Пусть судят! В город поедем!
Он боялся, что я раздумаю, и первым полез на арбу — как раз подъехали Садык и Турды. Поразительно, мы уезжали из кишлака будто на праздник, за нами двигались подводы с подарками для судей. И, опережая нас, летели слухи о том, что аллах отвел заговоренную пулю вместе с наганом от виска Шанияза-табиба. Арбакешем был Худайберген — я настоял.
По дороге в город было несколько селений, и везде нас встречали с почетом. И не поймешь, кто кого прижучил и везет на суд — я Шанияза или наоборот. А он пыжился при людях, отвечал на вопросы о своем здоровье, говорил о высшей справедливости, которая правит миром.
Чтобы сбить с него спесь, я спросил:
— Как же ты мог позариться на больную, слабую девочку? В твоем же доме полно разных баб. Неужели не хватает?
— На все воля аллаха, — смиренно ответил он. — Если аллах захочет, то будет казаться мало, хотя на самом деле есть много.
— Ты разве не знаешь, Мамлакат повесилась.
— Какая Мамлакат? Не знаю никакой Мамлакат. — И без задержки или смены тона принялся предлагать мне все эти богатые подарки («Зачем отдавать каким-то судьям?»), чтобы пожить по-настоящему, по-байски, по-хански, пока живой.
Начал говорить о полезности семейного уюта, о любви нежных и толстых женщин, такие, по его понятиям, и есть настоящие красавицы. Говорил о вкусном плове, ароматной шурпе, о фруктах-мруктах, и что все это может быть моим на отпущенный мне аллахом срок.
Знал, зараза, на какую наживку ловить нашего брата, отощавшего в революциях и войнах. Лично я мечтал украдкой о домашнем тепле, настоящей любви, красивой музыке на народных инструментах. Видно, мои предки изо всех сил веками тянулись к чему-то такому и никак не могли дотянуться. Во мне почти не было навыков проживания в любви и душевном тепле… А тут — обалдеть можно от счастья! — сразу могу получить все и даже больше. Ведь заработал, если разобраться-то на совесть? Получай, хапай, владей! Только и надо-то оставить все, как есть — и табиба в кишлаке, и таскание больными камней, и неотомщенными смерти многих людей.
— Скажите, что вам еще надо? — шелестел вкрадчивый голос табиба. — Шанияз для вас все сделает. Я давно не встречал таких мудрых начальников. Сейчас мудрых людей совсем мало осталось в мире, куда-то пропали. Вы не прячьте свою мудрость, рассудите как подобает.
— Сволочь ты, Шанияз! — не выдержал я. — Я же знаю все о тебе! Знаю, на чем стоит твое благополучие, отчего жиреют твои бабы и ты сам!
— На чем? — осторожно спросил он.
— На гнусном обмане! На самом гнусном, какой только может быть!
— Какой обман? — опешил он. — Расскажите, кого я обманул.
— Его! — я показал наганом на согнутую спину арбакеша. — И всех, кого ты вылечил и кого убил.
— Не понимаю ваших слов! — сердито сказал Шанияз. — Клянусь аллахом, ваши речи совсем непонятные!
— Для чего ты заставлял больных таскать камни?
— Так положено… Если больные крепко работают, то…
— То что?
— Нет, вам не скажу.
— А я знаю, что! Живыми остаются только здоровые! Ты выбирал только таких!
Он почему-то был ненормально спокоен, и я пожалел, что не могу выстрелить в эту наглую лоснящуюся морду. Вдруг он стукнул ногой по оглобле.
— Эй, арбакеш, поворачивай назад! Хватит кататься. — Голос властный, веселый, и мне стало нехорошо. Я понял: он водил меня за нос. Зачем? Да ясно же! Он вытянул из меня все, что ему надо было.
Худайберген в страхе сжался, тоже что-то поняв.
— Убери ты свой наган, — сказал издевательски табиб. — Все равно патронов в нем нет.
— Почему нет? — Я взвел курок, а сам — весь в липком поту, вот-вот грохнусь в обморок, даже перед глазами затуманилось. От переживаний, конечно.
— Ну, выстрели в воздух, выстрели.
Арба стояла, и вокруг нас уже собрались кишлачные люди, которые везли на других повозках подарки для судей. Я повернул барабан нагана, показал табибу донце гильзы с желтым кружочком ненаколотого капсюля.
— Если это не патрон, то я ишак.
Он опять погрузился в размышления, а мы тронулись в путь. Большое тело табиба тряслось, как студень, — дорога была ухабистая. Но связанные руки, тряска и другие неприятности жизни, видимо, только подталкивали его мысли. Голова его варила, тут надо признать, правда, страх отшибал ему мозги, но это второе дело. Вот он опять приободрился и выкрикнул:
— Эй, кто там? Турды, Ахмед, Садык!
Я мог бы заткнуть ему рот тюбетейкой, но мне стало интересно, что же он в этот раз нашурупил. К нам приблизились его работники и одутловатый джигит, похожий и лицом, и брюхом на табиба.
— Скачите в кишлак, привезите патроны, которые выбросил начальник. Все сосчитайте и привезите!
По каким-то данным он опять вычислил, что у меня не может быть заговоренных пуль для шайтана и что поэтому в нагане — один из вареных патронов! Но ведь и я не лыком шит.
— Садык, — сказал я. — Все семь штук привези. Если украдешь хоть один, убью.
— Хоп, эфенди, — пробормотал Садык, пугливо глядя то на меня, то на хозяина.
