Старик поднял вверх клочок кожи и опустил его в банку. Это спокойное механическое движение словно погрузило Райта в гипнотическое состояние.

«Раз» — и клочок опускается вниз; «два» — он выныривает, такой же грязный, но покрытый какими-то каплями… «Раз — два» — и забава повторяется.

Старик кивает головой. На шее у него повязан грубый шарф, вылинявший, как и остальные предметы одежды. Видимо, движение головы мало-помалу наделяет его красноречием:

«Благодаря нашему изобретению старая кожа становится гладкой и эластичной. Наше изобретение позволяет носить одну и ту же пару ботинок вдвое, втрое, в десять раз дольше обычного. Старая резина восстанавливается, старая кожа…»

— Послушайте, сударь… Зачем вы так нервно жестикулируете? Вы понапрасну тратите силы. Честно говоря, на это неприятно глядеть. Вы отгоняете от себя клиентов. Итак, старая кожа, говорите…

— Не только кожа, но и многое другое… Прошу присмотреться поближе.

Старик начал доставать из карманов всевозможные предметы. В его на удивление красной руке появился сухой древесный листок, растрепанное перо, обрывок веревки. Затем он достал какую-то коробку и положил листок внутрь.

— У господина найдется пять минут?

Райту хотелось ответить, что сегодня у него найдется и пять часов, но вместо ответа он состроил равнодушную гримасу.

— Я не могу выдержать конкуренцию со всеми этими крикунами, — старик показал на торговцев вокруг. — Что только они не продают!.. Но мое изобретение — собственное, оригинальное. Пусть господа химики изобретают, что хотят и зарабатывают на этом огромные деньги. Уверяю вас, дорогой сударь, что мое средство ничуть не хуже их великих изобретений. Я даже не завидую их доходам. Мне достаточно знать, что я изобрел вещество, которое не удалось создать ни одной ученой голове. Суть в том, господин мой, что мы оба живем и все окружающее нас живет. А отсюда уже следует, что все стареет и умирает, не так ли? Вот видите… Пока ученые профессора становились великими и знаменитыми, я тоже засел за химию. Может, некрасиво так говорить и вы мне, бедному старику с улицы, вовсе не поверите, но должен вам откровенно сказать — все, что знают наши ученые, у меня в кармане. И если понадобится, я готов с любым из них прямо сейчас помериться силами. Пусть печатают свои фотографии в газетах, празднуют свои юбилеи, а я живу тихо, без рекламы и делаю свою работу. Я уже создал одно изобретение, сударь, но эта проклятая война меня доконала. Не откажитесь обратить внимание…

Старик приподнял полу плаща. Райт заметил, что он сунул в коробку руку, на которой была надета резиновая перчатка.

— Сейчас увидим.

И двумя пальцами извлек свежий зеленый листок.

— «Фокусник, должно быть…» — подумал Райт и невольно вспомнил засохшие цветы на саркофаге Нефрет. И цветы из погребального венка на своем столе, всякий раз напоминавшие ему о последнем прощании Сатми.

— Вы позволите мне посетить вас на дому?

Старик не сразу ответил. Он теребил кусок уже высохшей кожи.

Райт осторожно взял его за плечи.

— Я не хочу выведать вашу тайну, а если и узнаю, обещаю хранить все в секрете. Не могли бы вы помочь мне в деле, которое и вас заинтересует?

— Моя фамилия Кранц. Адрес — улица Шнефельдер 98, во дворе, третий этаж. Звонка на двери нет, вам придется стучать. Я буду дома завтра и послезавтра, а также вечером в субботу и в воскресенье. Могу я узнать, с кем имею честь?

— Профессор Роберт Райт.

— Вы химик?

— Нет, египтолог.

— Значит, завтра или послезавтра… буду ждать…

И старик снова опустил в банку кусочек кожи.

Мэри была занята подготовкой к домашнему концерту. Нужно было разослать пригласительные билеты, кое-кому послать отдельное письменное приглашение с просьбой не отказаться прийти.

Больше всего ее беспокоил исполнитель. Знаменитый виолончелист не привык считаться с публикой; если его слушали недостаточно внимательно, он начинал нервничать и делал слушателям замечания, которые могли обидеть гостей. Мэри знала, что если ее гости не захотят считаться с капризами артиста или чем-либо его заденут, он возьмет свой инструмент под мышку — и тогда уже никакая сила его не вернет.

Самолюбие творческих людей также доставляло хозяйке немало тревог. Одни не были уверены, что придут, другие не скрывали иронии по отношению к зарвавшемуся музыканту, третьим не стоило заранее говорить, кто именно выступит с концертом. Главная сложность состояла в той, что нельзя было обойти приглашением никого из «великих» — а о виолончелисте говорил весь модный Берлин. Только Райт никогда не слышал его фамилии и ни разу не заметил афиш его концертов.

Для подобного званого вечера хозяйке нужно было новое платье — и не просто платье. Кэти уже заявила, что собирается ослепить общество каким-то новым «чудом», сотворенным недавно открытой ею портнихой: та обладала безукоризненным вкусом.

Концерт был назначен на вечер воскресенья. Райт сперва не возражал, но с вечера пятницы почти ничего не отвечал, когда Мэри заговаривала о концерте. Последние приглашения ей пришлось рассылать от своего имени: Райта не было дома и подписать письма было больше некому. В субботу вечером Райт вышел раньше обычного и вернулся очень поздно, когда Мэри уже лежала в постели. Он был, видимо, сильно взволнован: слышно было, как он в кабинете открывал ящики, перебирал бумаги и что-то переставлял. Все это напоминало незабываемую ночь в Каире, когда произошел случай с зеркалом.

Мэри уснула. Проснувшись, увидела свет в кабинете мужа — дверь была приотворена. Она села на постели и заглянула в соседнюю комнату. Райт не работал и неподвижно сидел за письменным столом. Его голова чуть склонилась набок в кресле, глаза смотрели куда-то в пространство, как будто все, что было вокруг, перестало для него существовать.

Мэри испуганно позвала мужа. Райт вздрогнул, встал и подошел к жене. Она спросила, что с ним, но он не ответил ни слова — только начал поспешно раздеваться и лег с выражением страшной усталости на лице.

Ранним утром, когда Мэри еще спала, Райт тихо вышел из дома, чего никогда не делал по воскресеньям или в праздничные дни.

Райт отсутствовал долго, вернулся в полдень и выглядел совершенно спокойным, даже энергичным. Когда Мэри напомнила ему о вечернем концерте и гостях, он на минуту оживился, словно званый вечер его заинтересовал, но вдруг заговорил совсем иначе. Видно было, что назначенный концерт мешает ему, тяготит, как что-то неприятное и лишнее.

Когда Мэри заметила, что он сам согласился и в последнюю минуту невозможно отозвать приглашения, Райт машинально ответил:

— Да-да, конечно…

На его губах блуждала непонятная рассеянная улыбка.

Затем он заперся в своем кабинете и просидел там за работой до самого вечера.

Мэри решила пообедать чуть раньше и уже надела новое вечернее платье, в котором собиралась принимать гостей. Ей хотелось обратить на себя внимание Райта, втянуть его в разговор, немного расшевелить мужа.

По воскресеньям у них было заведено обедать вдвоем и Мэри ценила это уединение. Когда рядом не было посторонних, Райт вел себя естественней и не проявлял так раздражавшей ее нервозности.

Но в тот день он был не похож на себя. Мэри попробовала было заинтересовать его разговором на разные темы, однако почувствовала, что все ее попытки напрасны. Они молчали.

Первым из гостей, даже чуть раньше назначенного часа, пришел профессор Ларсен. Это был всесторонне образованный человек, знаток музыки и «друг» Райта — если кого-либо вообще можно было назвать другом молодого египтолога, который уже давно сам никого не принимал и не посещал.

Впрочем, Ларсен мог весь вечер занимать Райта. Дверь кабинета мужа была чуть приоткрыта. Что там так долго делал Райт? Мэри не отличалась любопытством и не имела привычки следить за работой Райта, и сейчас в кабинет ее привело лишь беспокойство о его физическом и душевном состоянии.