На вокзал Егор явился за полчаса и, ожидая прибытия московского, решил почитать газетку.

Сообщалось, что в Льеже бельгийский премьер Жаспар охарактеризовал советскую пятилетку как «дьявольский план» и в заключение заявил: «До тех пор, пока я у власти, отношения с СССР возобновлены не будут».

В последние месяцы, «Правда» и другие газеты помещали много заметок о переходе немецких рабочих в компартию и разрыве с фашистским движением, так что у Егора создавалось довольно прочное мнение, что фашизм в Германии держится на волоске и за ним ни рабочие, ни молодежь не пойдут, а значит, и угрозы Германии со стороны фашизма нет. Тем непонятнее было, как при таком шатком положении фашисты не только держались, но и проводили свои сборища, да еще убивали коммунистических лидеров. Егору так и хотелось крикнуть коммунистам Германии: «Ребята, вас же много! Соберитесь вместе да вышвырните вы этих фашистов, чего возитесь с ними?..»

Начинался апрель, солнышко пригревало все сильнее, и пора было менять полушубок на кожанку. Егор сунул газету в карман и, оглядев перрон, увидел дежурного по вокзалу Николая Митрофановича Левшина, зябко кутавшегося в шинельку. Шинель из толстого черного драпа сполна спасала и в холода, но, видно, нездоровилось Левшину. «Да и лицо вон бледное, осунувшееся, одни глаза чернеют», — подумал Егор.

Высокий, с худым нервным лицом и тяжелым давящим взглядом, сорокапятилетний Левшин слыл в Краснокаменске не меньшей знаменитостью, чем Бугров. Известность пришла к нему после того случая с горящей буксой, хотя до этого Николай Митрофаныч жил тихо и незаметно. Но именно эта житейская таинственность и придала ему романтический ореол героя, который сразу вскружил головы женской половины Краснокаменска. «Пламенное сердце патриота бьется под черной железнодорожной шинелью, — писала газета „Вперед“. — Скромность Левшина не напоказ, она указывает нам на великого труженика, у кого одна забота: всего себя без остатка подчинить нуждам социализма, чтобы без остановок летел вперед локомотив нашей пятилетки».

Заметка, да еще с фотографией (на ней, правда, Левшин мало походил на себя) никого не оставила равнодушным. Егор знал, что Левшина приглашали выступать на завод, в клуб железнодорожников, в школу. Но выступать он никуда не ходил, сославшись на болезнь. Воробьеву это понравилось.

— Приветствую героя дня! — улыбаясь, дружелюбно проговорил Воробьев, подходя к Левшину.

— Взаимно, — кивнул Левшин, бросив на Егора пристальный взгляд, точно прощупывая его. На лбу Левшина блестел пот, и в глубине зеленоватых глаз горел черный огонь, точно крутила его незримая болезнь.

— Нездоровится? — закуривая и предлагая папиросы «Максул», спросил Егор.

Левшин кивнул, но папироску не взял. Может, оттого, что папиросы были самые дешевые из тех, что привозили, — 20 копеек за 25 штук в пачке, а может быть, Левшин и не курил вовсе. Воробьев не помнил.

Из прохода между вокзалом и пакгаузом с тележкой для поклажи вынырнул Валет с лихим кудрявым чубом из-под заломленного картуза. Второй месяц он работал на вокзале носильщиком, неожиданно бросив свое воровское ремесло. Может быть, отсиживался после крупных воровских дел, а может, и решил взяться за ум.

Егор оглянулся, поискал глазами Рогова, станционного милиционера, но нигде его не нашел. Он уже хотел спросить о Рогове у Левшина, но тот, буркнув «извините», отошел. На перрон въезжал московский.

Воробьев отвлекся, увидев Бугрова, его робкий, застенчивый взгляд за кругляшками очков, и снова усомнился в своих подозрениях. Что-то его резануло сейчас в Левшине?.. Ах, да, это его «извините». Механически брошенное словечко, но именно с той привычной естественной интонацией, какая больше подходит буржуазных корней интеллигенту, чем деревенскому мужику, каким проходил по своей биографии Левшин. Хотя он много воевал, был еще на первой империалистической и кто там знает, среди каких чинов вращался, но все же… Все же странно…

Подошел поезд. Толпа загудела, двинулась к вагонам, перемешались встречающиеся и те, кому нужно было ехать в Свердловск.

Неподалеку от Егора вертелся толстяк со стершимся, точно медный пятак, одутловатым лицом и кепкой, надвинутой на лоб. Испуганные глазки цеплялись за полушубок Егора, инстинктивно чувствуя в нем защиту. Толстяк крепко сжимал в руках саквояж и до прихода московского все время держался близ Егора. Но толпа, ринувшаяся к вагонам, увлекла его, и на мгновение Воробьев даже забыл о нем, потеряв из вида. Вспомнил, когда увидел на перроне Аркашку Изотова, мелкого вора-карманника. Аркашка выскочил из-за пакгаузов, держа в руке точно такой же, как у толстяка, саквояж. Это и насторожило Егора, и он отыскал глазами толстяка: тот уже влезал на подножку. Аркашка пролез под вагоном и забрался на подножку с другой стороны. Противоположные двери были обычно закрыты, но подобрать ключ ничего не стоило, тем более, что по напряженным переглядам Валета Егор понял, что они в сговоре. Заскочил в вагон и Валет, нырнув туда вслед за толстяком. Воробьев уже хотел кинуться на выручку толстяку, чтобы прищучить воришек, но увидел Шульца и остановился.

Немец был похож на огородное пугало в своем клетчатом пальто, котелке и наушниках от мороза. Низенький, рыжий, с выпуклыми навыкате зелеными глазами, он, отпихивая локтями баб, наседавших на него, и во всю мочь ругаясь по-немецки, помог сойти с поезда своей секретарше, накрашенной так ярко, что все вокруг заохали, а деревенские старухи даже заплевались, узрев такую стыдобищу.

Бугров из-за своей нерешительности долго не мог пробраться сквозь толпу к Шульцу, пока тот, выругавшись, сам не проложил себе дорогу.

Все это позабавило Егора. Увидев Валета с тележкой около Шульца, Воробьев удивился, стал искать Ар-кашку, но тот, видно, уже улизнул, и скорее всего с саквояжем толстяка. Только вот что в нем было?.. Судя по тому, как ловко воришки разыграли всю операцию, они хорошо знали, что в том саквояже, и готовились заранее. Да, видно, кто-то еще руководил ими со стороны, самим такое не придумать, тут крепкая голова нужна.

Левшин, стоя в стороне, зябко кутался в шинель, поминутно вытирая с лица пот. «Совсем расклеился, бедняга! Вот уж поистине герой, коли себя не щадит», — подумал Егор, но тотчас же к этой мысли что-то примешалось неприятное, тягостное. Егор хотел разобраться в этом, но из-за спины вынырнул линейный уполномоченный Рогов.

— Беспорядков нет, Егор Гордеич? — весело спросил он, вытирая усы от пивной пены. — Ребята пивком угостили, задержался, — извиняясь, проговорил он.

— Порядка нет! — хмуро бросил Воробьев, отправляясь следом за Шульцем.

— Это как это нет? — заволновался Рогов. — Товарищи, соблюдаем железнодорожную деликатность и дисциплину, особенно в отношении с женским полом. Говорят ему, даже в Париже дорогу уступают, а мы тут с вами еще в большей сознательности пребываем, так что посторонимся и женщин пропустим вперед! — уже зычно кричал Рогов. — Ну, что я сказал?!

«Надо бы Валета с Аркашкой потрясти, — подумал Егор, уходя с вокзала. — Дело, правда, милиции, пусть они с ними разбираются…» Егор вдруг остановился, постоял, оглянулся. Рогов разнимал бабью свару с проводником у вагона. «Так ведь Рогова нарочно и пивком угощали, чтобы лишних глаз не было! — пронеслось у Егора. — Ловко все придумано! А значит, и дельце это непростое… Так-так-та-ак! Что же это значит?..» — промычал он, отправляясь в столовку. В желудке уже давно посасывало от голода.

Воробьев возвращался из горкомовской столовки, к которой был прикреплен, когда по площади, распугивая собак, поднявших лай, устрашающе дребезжа, с шумом пронесся старенький «форд» Щербакова. В салоне сидели Бугров, Шульц и раскрашенная секретарша немца. Никита, видно, вез их в гостиницу. «Интересно, до чего они договорились?» — подумал Егор. Он вспомнил, как еще в партизанах у костра Сергеев рассказывал о том, что все капиталисты без баб никуда не ездят, а если она заболеет, то они тут же отменяют все поездки. Тогда Егор командиру не поверил. Не такие уж капиталисты дураки, чтобы от баб так зависеть. Теперь, глядя на Шульца, Егор засомневался. Может, оно так и есть, а все ж интересно, для чего они их берут?.. Неужели для услады, как утверждал Сергеев?..