Это уже интересно. Муж, Михаил Васильевич — это верно, погиб Егор его даже знал, так как он по-геройски входил с частями Красной Армии в Краснокаменск. Ему предлагали возглавить депо, но он почему-то решил довоевать до конца, и погиб через неделю в первом же бою. А вот старший сын, Петр Михалыч, действительно вроде бы канул в безвестность еще с империалистической, но по процессам бывших колчаковцев в ряду других называлось имя ротмистра Петра Ершова, якобы уроженца этих мест. Другого Петра Ершова в Краснокаменске не числилось. Однако поскольку более конкретных данных не появилось и связей семьи со старшим сыном установлено не было, то Сергеев не счел пока необходимым проводить какое-либо расследование. Хотя сама семья на заметку была им взята и занесена в специальную картотеку, откуда Егор и узнал все сведения.

Михаил Ершов наверняка что-то знал о судьбе сына, может, даже то, что он воюет на стороне врагов. Такое случалось в те годы. Недаром он захотел идти с полком дальше. Может быть, хотел встретить сына в бою и самолично решить свой правый отцовский суд, чтобы, вернувшись, честно сказать всем: я сам, сам стер с фамилии позорное пятно и нет больше у меня сына!.. Теперь уж про ту боль не узнать, но, видимо, жене он ничего не сказал. Однако как младший сын узнал обо всем этом?.. Может, Ершов с отцом поделился, а дед с внуком?.. Хотя вряд ли у деда повернется язык на такое! Но кто? Сам Петр возвращался? Или сейчас здесь, и все происшедшее дело его рук?

Ершовы жили на втором этаже. Егор поднялся по скрипучей лестнице, постучался в седьмую квартиру. Женский голос спросил нараспев: «Кто там?..» Егор назвался. Открыла старуха, взглянула на Егора и, точно прочитав все по его суровому лицу, впустила его в квартиру. В «фатеру», как звали старики.

В прихожую вышла низенького роста женщина с тихим робким лицом, тоже взглянула на Егора и долго молчала, не понимая, чем вызван приход Егора, которого она сразу же узнала. Не могла не узнать. Она кивнула, пригласила его пройти в комнату, бедно обставленную, с огромным кованым сундуком в углу, иконами, крепким тесовым столом, лавками у стола. На столе в миске — еда, накрытая полотенцем, видимо, для сына, когда он проснется.

По первым же ответам Егор понял, что Татьяна Федотовна ничего не знает и вряд ли старший сын здесь объявлялся, уж слишком спокойно она вела себя, не чувствуя ни за собой, ни за сыном никакой вины. Да это и понятно. Если Петр здесь, то матери он не покажется, она первая его и выдаст, не сумеет скрыть. Была в лице Татьяны Федотовны, однако, и некая печальная тайна, точно болезнь, подтачивающая ее. Егор обратил на это внимание и подозрение подлое шевельнулось: а вдруг? По, видя постоянно перед глазами пример Василия Ильича, хватавшегося за любое такое подозрение как за факт, Егор попридержал себя и ничем не выдал своего волнения. Попросил разбудить сына, извинившись на занятость и срочность одного неотложного вопросика.

Алексея разбудили. Худой, долговязый, губастый, с нежным, как и говорил Бугров, прямо-таки девичьим лицом, краснеющим по каждому поводу. Алексей без утайки выложил все, что знал о Русанове, даже то, чему он его учил по части турбины. О том, куда делся Петро, Ершов не знал и терялся сам в догадках, так ни о каких родственниках, даже дальних, Русанов ему не говорил, да и как мог говорить, если числил себя сиротой.

— Ну а с Бугровым какие отношения тебя связывали? — спросил Егор.

Ершов молчал, хлопая глазами и не зная, что ответить. «Знает уже про арест, — подумал Воробьев. — Да и вопросик я ему предложил суровый, — вдруг мелькнуло у него. — Сам вот как бы ответил? А ведь и дома у Бугрова бывал, чаи распивал, селедку ел. Н-да…»

— Я имею в виду, про турбину он тебе что-нибудь рассказывал?.. — уточнил Егор.

— Нет, не рассказывал, — покраснев, прошептал Алексей. — Мы только о «перпетуум-мобиле» говорили и так, о жизни…

— А что же о жизни?..

— Ну, куда учиться, кем быть… — Ершов вдруг осекся, задергал желваками, силясь сдержать подступающие к глазам слезы.

— Ну и кем он советовал быть? — спросил Егор.

— Человеком… — выговорил Алексей и отвернулся. Худенькие плечи затряслись от рыданий, однако ни один звук не сорвался с губ. Говорили они в комнате одни, и он, видно, не хотел посвящать в свою боль мать. А боль эта — брат…

— Ну-ну!.. — Егор сжал Алексея за плечо. — Успокойся, ну?

Парнишка затряс головой, вытер слезы, даже попытался улыбнуться.

— Откуда о брате узнал? — спросил Воробьев.

Алексей вопросительно посмотрел на Егора.

— Так Никита Григорьич и сказал… когда я на электростанцию переходить хотел. Он уже взять надумал, а вы не разрешили, то есть, не вы лично, а начальник ваш, он ему и сказал, что такое подозрение имеется… — губы у Алексея задрожали. — Меня и на заводе в цех не берут!..

Он снова закрыл руками лицо, впился зубами в руку, чтобы не разреветься в голос. Егор молчал, опустив голову и хмуро глядя в пол. Ему хотелось по-доброму обнять этого паренька, приласкать. И без того растет безотцовщина, а тут еще и такое на его плечи. Конечно, сын за отца не ответчик, а тем более за брата, но Сергеев соблюдает осторожность. Имеет право, чего там, имеет право. И все равно, ох как оно несправедливо, это право, особенно вот к таким пацанам, которым теперь, при Советской власти, вроде бы расти и расти. Но что тут поделаешь, когда еще полно врагов и приходится обороняться каждый день?..

— Я твоего отца знал, — вдруг сказал Егор. — Отличный был красный боец! Храбрый, смелый и мужественный до предела. И, будь сейчас он на моем месте, он бы тебе сказал: «Не куксись, Алеха! Смело смотри жизни в лицо и не бойся правды. Да, горька она временами, но тебе нечего скрывать и нечего таить от людей! Ты живешь свою жизнь и живи ее честно и хорошо!» Вот так бы он сказал, я думаю…

— А я так и живу, — успокоившись, вдруг проговорил Алексей. — И про Бугрова Никиту Григорьевича, кроме хорошего, больше ничего сказать не могу. Он не виноват. Может, кто-то другой и виноват, а он нет! — решительно заявил Ершов.

— Ну, хорошо! — Егор поднялся. — Если что… приходи ко мне, помогу! Договорились?

Алексей кивнул. Егор уже стоял на пороге, когда он вдруг попросил его:

— Вы только маме и деду не говорите про брата, а то…

— Не скажу, — кивнул Егор.

Поговорив с дедом, Воробьев узнал, что в ночь диверсии Алексей спал дома, а значит, он кругом чист, и Сергееву о пареньке Егор сообщать не будет, возьмет такой служебный проступок на душу, а иначе, кто знает, что взбредет в голову Василию Ильичу.

Узнал Егор и про печаль Татьяны Федотовны. Оказалось, что сватает ее один дед зажиточный, с деньгами. Деду шестьдесят лет, свой дом, две коровы, овцы, куры, огород. Старики велят ей идти за него, а она не хочет, хоть и нужда в доме, да и тесно всем четверым в одной комнатенке. Самой Татьяне Федотовне уже пятьдесят два. Вроде еще не старуха, но и молодой не назовешь…

Вот и еще одна версия отпала. Снова остались Бугров и Русанов. Да еще этот Шульц… Да приказ Сергеева: добыть факты.

В это же время, когда Егор, удрученный результатами визита к Ершовым, шел в отдел, чтобы, взяв Лынева, идти делать обыск в кабинете Бугрова, случились два события, которые неожиданным образом повлияли на ход поисков.

Первым было убийство Прихватова и вместе с ним исчезновение Насти. Это обнаружил, придя в ее дом, Семенов, которого послали сменить Прихватова. Сергеев тотчас сам поспешил на место убийства и, конечно же, стал лихорадочно соображать, как все это вписать в общую цепь последних происшествий. Трагическая смерть Прихватова не вписывалась в нее, и он рычал на Семенова, который за час, что провел вместе с Василием Ильичом, уже жалел о своем разрыве с Егором Гордеичем.

Воробьев тем временем, возвратившись в отдел, застал там сухонького, в пенсне, с козлиной профессорской бородкой старомодного старичка с саквояжем, который Антонине не объявлялся, а требовал начальство.