Глаза Бугрова горели, он шагнул к столу и выпалил:

— Посадите меня! Я — враг народа, и посадите меня!

— Не понял, Никита Григорьевич, — пробормотал Егор.

— Коли вы считаете меня виновным, то посадите, посадите сразу, я подпишу ваши бумаги! — голос у Бугрова дрогнул. — Чего же тянуть, зачем так мучить человека?! Он ходит и ходит, и все смотрят, шарахаются от меня, точно я прокаженный! А теперь уж другой, и все видят, боятся… Так нельзя! Нельзя!

Бугрова затрясло, он не мог выговорить больше ни слова.

— Я сейчас! — Воробьев сбегал, принес воды. Бугров залпом выпил.

— У меня жена музыку преподает, так кто-то слух пустил, что она с детьми белогвардейские песни разучивает, к ней детей отпускать боятся! Я член партии, я обязан знать, что я совершил, вы обязаны по-человечески подходить!

Бугров не выдержал, закрыл лицо руками, зарыдал. Воробьев не знал, как его успокоить. Принес еще воды.

Даже Ларьев растерялся, не зная, как успокоить Бугрова.

— Вот, выпейте еще воды, — предложил Егор.

Бугров выпил воды и затих. Сидел, опустив голову, изредка всхлипывая и сотрясаясь всем телом.

— Кто другой, Никита Григорьевич, объясните толком? — спросил Егор.

— Ну сначала Сергеев все ходил по пятам… Я ночью по нужде в четыре часа утра вышел, а он стоит… Когда, говорит, признанье свое принесешь, контра?! Я и работать не могу, хожу под конвоем, ко мне люди подойти бояться… С женой припадок…

Бугров не выдержал, снова закрыл лицо руками, заплакал.

Егор и Ларьев молчали. Ларьев поднялся, отошел к окну. Оглянулся, точно говоря взглядом: успокой, что стоишь?!

— Успокойся, Никита! Кто еще-то теперь?

— Семенов… Вышел, я дежурил на станции, а он стоит… Я больше так не могу, все, сил уже нет… Согласен подписать, что скажете… — почти шепотом добавил он.

— Я хочу попросить у вас прощения за самовольные действия нашего сотрудника, — поднявшись и помолчав, проговорил Воробьев. — Мы, то есть, ни я, ни Виктор Сергеевич Ларьев из Москвы, таких указаний никому не давали… Вы, наверное, слышали, что Сергеев отстранен от должности начальника отдела. Причиной тому, одной из причин, ваш незаконный арест… Я давно собирался зайти к вам и принести извинения, но вот, пользуясь случаем, приношу их…

— Идите и спокойно работайте, — сказал Воробьев. — Я вам обещаю: больше ничего подобного не повторится! Еще раз извините!

— А… нашли их? — спросил Бугров.

— Таких сведений я вам дать не могу, — сухо сказал Егор.

После ухода Бугрова Егор долго не мог прийти в себя.

Виктор Сергеевич молчал, неподвижно глядя в окно, потом поднялся, достал из кармана телеграмму, в которой ему предписывалось немедленно выехать и Москву.

Егор дважды перечитал сухой лаконичный текст приказа и растерянно взглянул на Ларьева.

— Когда?..

— Сегодня, — он вздохнул. — Через три часа…

Егор кивнул. Схватился за папиросы.

— Надо поговорить, — Ларьев вытащил часы-луковку. — Все подробно обсудить, время еще есть… — он встряхнулся и, грустно улыбнувшись, посмотрел на Егора. — Ты молодец, с Бугровым говорил выдержанно. Люди могут кричать, плакать, биться в истерике, ты — не имеешь права.

Ларьев задумался, помолчал, барабаня пальчиками по столу, точно пробегая мысленно готовую речь перед выступлением.

— Итак, у нас на сегодняшний день наиболее серьезная версия Левшин — Мокин. Серьезная в том смысле, что есть некоторые косвенные улики, подтверждающие причастность их обоих к диверсионной деятельности. Улики не прямые, их нельзя предъявить им обоим в качестве обвинения и арестовать их. Поэтому твоя задача, во-первых, найти прямые улики. Или доказать, что оба, Левшин и Мокин, не причастны к диверсиям. Будем рассуждать. Шульц — глава шпионской сети германской и не исключено, — Ларьев поднес палец к губам, — английской разведки. О его агентуре мы кое-что знаем. Но приоткрывать этот канал информации мы не имеем права. Сам понимаешь, откуда он исходит. Значит, чтобы разоблачить Шульца, надо искать здесь. Мы уже действуем сейчас и по другим направлениям его деятельности. Однако о существовании резидента здесь мы узнали тоже из надежного источника. Более того, диверсии на электростанциях — часть задуманного крупнейшими промышленниками и правителями Запада контрудара по нашим планам построения социализма. «Социализм не должен быть построен! Этот миф мы должны похоронить под обломками их электростанций, фабрик и заводов» — это подлинная фраза одного из руководителей западной разведки. План этот финансируют Детердинг, Крупп, Сименс и другие воротилы капитала. Как видишь, корни местной диверсии уходят слишком далеко. Но вернемся в Краснокаменск. Шульц трижды приезжает в этот городишко, и я представляю, как он мучился, бедняга, в холодных номерах вашей гостиницы, проклиная все на свете. Но ездил не зря. Здесь его агент, агент крепкий, и Шульц готовит, я бы сказал даже, разыгрывает точно по нотам прекрасную операцию. Остановка турбины, все улики на прекрасного специалиста и… Пока не все ноты сыграны. Итак, кто он? Кем Шульц дирижирует? Мы вместе неожиданно вышли на Левшина. И я начал думать о нем. И вот что получается!.. — Ларьев разволновался и, потирая руки, заходил по комнате. — Нет, тут, брат, кое-что есть, кое-что я сумел зацепить. Во-первых, Левшин живет и работает здесь семь лет. Переехал в тот момент, когда достраивали электростанцию. И ровно через два месяца пожар — разлили «случайно» керосин. Ладно, кое-кого вы арестовали, даже осудили, я тут пролистал протоколы допросов. Поначалу человек все отрицает, у одного даже алиби железное имелось, и вдруг, на тебе — признание, раскаяние и прочее. Открытый суд, на суде снова отрицание всего. Да видно, что люди невиновны, фактов мало, а крика много. Потом построили каменное прочное здание. Тут все в порядке. Пустили турбину, а через месяц она встала. Вину свалили на немцев, якобы турбина плохая, но они вину не признали, а мы им не доказали. Опять пустили. И время от времени с периодичностью в полгода раз что-то выходило из строя. Безусловно, нельзя все списывать на некие тайные враждебные силы — никто об этом, кстати, не задумывался, что тоже плохо, — и все же закономерность тут есть! Словно кто-то помогал этим авариям, подталкивал их. И вот еще факт. С этого же времени работает Мокин на станции… Исчез один техник Спиридонов, по отзывам, пил в последнее время, имел сомнительное прошлое. Потом появился Русанов…

Ларьев помолчал, глядя в окно. Пожевал губами воздух.

— Ну с Русановым, — продолжил он, — мне самому не все ясно. Есть тут кое-какие закавыки. А вот с Левшиным ситуация любопытная. Да, был он на империалистической, тяжело ранили, даже посчитали убитым, но выжил. Что делает обычно солдат, пережив такое? Едет домой к матери! Левшин едет в Тверь, из нее в Симбирск, находится там в то время, когда в городе орудуют белочехи, затем неожиданно выплывает сначала в Екатеринбурге, потом в Омске и работает там в железнодорожных мастерских, правда, помогает подпольщикам, партизанам, вступает в партию после разгрома Колчака… Не настораживает биография?

— Что-то есть такое… непонятное, — пробормотал Егор.

— Во-во! — встрепенулся Ларьев. — Безусловно, в каждой биографии есть свои невнятицы, но тут… уж больно легко он пронырнул в наше время. И заметь, до сих пор домой не съездил! Вот ты поступил бы так?

— Да как это, мать ведь?! — оторопел Егор.

— Вот то-то и оно! И еще ты мне сам сказал: умен, хладнокровен, в стороне держится… Вроде как таится… От чего? И разговор с Мокиным о деньгах, и внезапная женитьба. Это ведь чтоб подозрение отвести! Кстати, Мокин в день аварии ушел поздно, в одиннадцать вечера. А еще чуть позже Лукич с Русановым пьют чай, так? — раскладывал, как пасьянс, факты Ларьев. — И Антонина не помнит, во сколько отец пришел, легла полдвенадцатого, словом, вопрос об алиби Мокина очень сомнителен… И еще одно. Мокин начисто отрицает набойки на своих сапогах, отделываясь шуткой, что сапожник без сапог. А ведь Мокин человек бережливый, копейке счет ведет, так?