— Я считаю, это диверсия, — ответил Воробьев.
— Та-ак… — Щербаков потянулся за папиросами.
Егору нравилась эта неторопливая сосредоточенность Щербакова. Он все время был таким. И двенадцать лет назад, когда они партизанили, и потом, когда Егору приходилось с ним сталкиваться по тем или иным вопросам. Щербаков никогда в отличие от Сергеева не рубил сплеча, не порол горячки. Слушал, взвешивал, обдумывал, не спеша с выводами. Вот и сейчас, закурив, он прищурился, выпустил дым в усы и стал внимательно разглядывать Егора, точно прикидывал, а так ли уж прав замначотдела ОГПУ и как стоит расценить его слова.
— Наждачный песок достаточно тяжелый. Даже если учесть, что он случайно попал в бак с маслом, чего быть не должно, ибо баки все закрыты плотными крышками, то все равно он осядет на дно, и, сливая масло, техник его тотчас обнаружит. А в турбине оказалось больше килограмма этого песка. Потом, в чае у охранника обнаружен сильнодействующий снотворный порошок, что тоже говорит об умышленной акции… Состав порошка, между прочим, нашим экспертам неизвестен. И еще, у меня такое ощущение, что преступник был прекрасно осведомлен о приезде Шульца, о его требованиях, о том, что мы на это не пойдем и сделаем все для того, чтобы дать Шульцу возможность аннулировать гарантию… — уверенно рассуждал Воробьев.
Услышав последние слова, Щербаков насторожился.
— Откуда у тебя это ощущение? — заинтересовался он.
— Во-первых, песку наждачного засыпано немного. Уж коли преступник пробрался в машинный зал, то почему бы не сыпануть килограмма три-четыре, тогда турбина бы точно полетела. Достаточно также бросить в ротор какой-нибудь металлический предмет. Но бросили именно песок и столько, чтобы турбина лишь нагрелась. Значит, и задание было такое: остановить ее…
— Значит, и действовал человек, знающий все эти тонкости? — поразился Щербаков.
— Безусловно! — горячо кивнул Воробьев. — Он даже знал, что Русанов, к примеру, ходит за заваркой к Лукичу и любит пить чай, — Егор помолчал. — Словом, преступника надо искать на самой станции.
— У вас есть уже какие-то предположения? — спросил Щербаков.
— Пока много неясного, — уклонился от прямого ответа Егор. — Я ведь, собственно, по другому делу пришел…
— Ну, выкладывай, — кивнул Щербаков.
Егор рассказал ему всю историю с Семеновым. Щербаков выслушал ее внимательно, потом снял трубку и пригласил зайти Гневушева, секретаря горкома комсомола.
— А как же он не сказал, что знаком был с Катьковым этим? — переспросил Щербаков.
— Семенову тогда четырнадцать лет было, — усмехнулся Егор, — об этом Сергеев и слышать не хочет! Взрослый, говорит, был!.. А какой взрослый в четырнадцать лет? Ну знал он Настю эту, так даже сразу не признал, пять лет прошло. А в том, что случилось, я не меньше его виноват, судите и меня… — Воробьев замолчал.
Пришел Гневушев. Щербаков расспросил его о Семенове. Тот дал последнему хорошую характеристику.
— Ну вот! — вздохнул Воробьев.
— А что произошло? — осторожно спросил Гневушев. — Что-то натворил Семенов?.. Вообще-то водились за ним грешки…
— Какие? — спросил Щербаков.
— Ну, разные взгляды высказывал, — замялся Гневушев. — Вот, по части коллективизации. Нельзя, мол, так круто, надо добровольно, а мы, мол, принудиловку осуществляем! Конечно, это в порядке дискуссии было сказано, и я тогда не дал принципиальной оценки такому заявлению, должен сознаться в своем упущении… — Гневушев даже вспотел, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом Щербакова.
Гневушев носил куртку, сшитую под гимнастерку, тогда это только входило в моду в Москве. Подражая Щербакову, он отпустил усы и сейчас мало чем отличался от секретаря горкома. Разве что глаза бегали да щеки жег румянец.
— Собственно, не я подписывал ему направление, я был тогда на курсах в Москве, подписывал Козлов…
— А то бы не подписал? — спросил, перебив Гневушева, Щербаков.
Гневушев помолчал, не зная, что ему ответить. Ситуация была щекотливая, он уже почувствовал некоторое раздражение в голосе Щербакова и теперь недоумевал, не понимая, для чего его вызвали.
— Ну, вообще-то парень исполнительный, расторопный, смелый, вот только насчет коллективизации обнаружил явную политическую незрелость, это уже настораживает, а так…
— Так подписал бы или нет? — в упор спросил Щербаков.
— Скорей всего нет… — выдавил из себя Гневушев.
Он вытащил платок, вытер лицо.
— Если я ошибаюсь, то готов исправиться, — пробормотал он.
— Идите и подумайте над своим поведением! — вдруг поднявшись, строго проговорил Щербаков. — Завтра в 8.30 утра жду вас здесь! До свидания!
— До свидания, — пробормотал Гневушев, постоял, не зная, подавать руку или нет, и, не решив, ушел как-то странно, боком выскользнув за дверь.
Щербаков помолчал, покачал головой, заходил по кабинету. На столе горела керосиновая лампа, отбрасывая длинные тени по сторонам. Вошел сторож, принес дров, затопил печь. Щербаков велел Кузьмичу принести чайку.
— А ведь я знаю, кто он такой! — неожиданно для Воробьева заговорил Щербаков. — Знаю, вижу, но как-то все некогда да неудобно. Думаешь, молодой еще, робкий, выправится. Сам не лезет вперед, уже хорошо, значит, не карьерист, исполнительный, чуткий к приказу вышестоящих, — качество любимое нами: дров не наломает!.. — Щербаков снова закурил. — А вот, коснулось человека, его судьбы, и видишь как?.. Ну скажи прямо: знаю его плохо, поддержал мнение комитета комсомола на заводе и все.
— Нельзя, — вмешался Воробьев. — Вы первые же влепите ему: кого тогда рекомендовал?
— Влепим! — поддержал Щербаков. — Потому что это его обязанность — знать людей! Вызвать, поговорить, изучить биографию…
— Бумагами они у вас заросли, бумагами от людей заслонились! Резолюции, протоколы… Я помню, как меня в партию принимали… — Егор взглянул на Щербакова и улыбнулся. Улыбнулся и Щербаков.
— Ну тогда война шла, воевали… — вздохнул Щербаков, усаживаясь за стол. — Тогда легче было…
— Легче? — удивился Егор. — Каждый день жизнью рисковали, в землянках жили, недосыпали, где уж легче?..
— А вот легче, и все! повысил голос Щербаков. — Слышал, наверное, про АИКи, колхозы-комбинаты?
— Слышал, — кивнул Егор.
— Ну вот, нам и спустили организовать такой. Их уже триста по стране. У нас предполагается создать аграрно-индустриальный комбинат общей площадью сто пятьдесят тысяч га. Это, конечно, с расчетом на пуск второй очереди ГРЭС. Вроде заманчиво: агрогород, агрокомбинат, город-сад, дом-коммуна… Слова такие, что во рту тают, так сладко их произносить. Ну, поехал я в колхоз, на базе которого АИК этот самый создавать надо, поговорил с людьми, со стариками, с молодежью. Хозяйство вроде на ноги только встает. Ну, куда, они спрашивают, нам столько земли? Всего три трактора. К чему маслобойня? Дома кирпичные?..
Мы, конечно, поможем и деньгами и рабочими, да только зачем? Ведь больше обработать земли они своими силами не смогут. Расстояния будут огромные, а всех собирать с деревень в один колхоз смысла нет! Человек живет там, где работает. Вышел утром, вот его поле. А так надо везти его. Туда и обратно. Словом, столько чепухи всякой, что у меня голова кругом идет, а не исполнять нельзя: директива! Вот и получается: вижу, что, глупая для нас директива, не умная, а не исполнять не могу! Это все равно как, помнишь, в девятнадцатом? Колчаковцы стали нас окружать, пушки подтягивать, и вроде можно было напасть на них, бой затеять, чтобы лагерь отстоять, а зачем? Мы ушли в другое место, тихо, незаметно, а они палили по пустым полянам почем зря. Умно? Умно! А здесь что? То же и с твоим Семеновым. Не понравился он Сергееву, вот и дело уже пришить готов, а парень, по твоим словам, толковый… А ведь ты мог и не связываться с Сергеевым, кому охота врагов наживать? Ан, нет! И молодец! Все бы у нас так! — Щербаков задумался.
— Напишите о своем мнении в ЦК, — предложил Егор.
— Я уже писал, — грустно усмехнулся Щербаков. — Теперь одно остается: проситься на хозяйственную работу…
