Павел остановился, отозвал собаку и строго сказал:
— Ты чего здесь шатаешься?
Баба спокойно взглянула на медную бляху на его сером кафтане; перевела взгляд на медного орла на его шапке и, сунув пучок травы в подол, тихо ответила:
— Травы собираю… А ты аль испугался, думаешь, чай, все твои ягоды унесу? Мне, милый, ни твоих ягод, ни грибов не надобно… — и она улыбнулась, сверкнув белыми зубами…
Лесник сердито взглянул на нее: он привык видеть у баб, которых заставал в лесу без билета, испуганные лица и молящие взгляды.
— А билет у тебя есть? Без билета по лесу ходить не полагается… Возьму вот, да представлю тебя на кордон к объездчику…
— Аль тебе травы жалко, сам ее сеял, што ль? Аль сам ее будешь жрать, траву-то? — насмешливо заговорила баба, поправляя загорелой рукой на голове платок.
— Убирайся из леса — и весь сказ… Еще разговаривает! Иди, добром говорю… — сказал Павел и с угрожающим видом сделал шаг вперед.
Баба взглянула ему прямо в глаза холодными карими глазами, выбросила из подола пучок травы и, повернувшись, пошла по тропинке из оврага.
Лесник молча пошел за ней, вышел из оврага и, провожал ее глазами, остановился у опушки. Баба перепрыгнула через канаву, отделявшую казенный лес от крестьянского поля, перешла узенькую полоску темного пара, вышла на дорогу, ведущую к селу и, повернувшись к леснику, звенящим голосом крикнула:
— Погоди ты, черт комолый, ты меня попомнишь! Травы тебе стало… жалко? Лихоманка тебе в ребра, идол толсторожий. Погоди, я те покажу!..
— Ведьма проклятая, — пробормотал Павел и, вскинув берданку за плечи, зашагал к кордону.
Дома, вешая ружье на гвоздь, он сказал жене:
— Знаешь, Варька, кого я встретил в лесу-то? Агашку-знахарку…
— Да ну? — и Варька выжидательно посмотрела на него.
— Травы какие-то собирала… — продолжал Павел, садясь за дубовый стол, — да я ее прогнал к черту… Грозилась, лихоманку сулила, проклятая…
— Зря это ты, Паша… — тихо сказала Варька, громыхая в печке ухватом, — и взаправду напустит… Шут с ней, пускай бы собирала траву, ай ее мало в лесу-то…
— Много ты понимаешь! — раздраженно вскричал Павел. — Рази я могу дозволять, штобы без билета по лесу шлялись? Для чего я здесь приставлен? Для охраны! Ну, то-то и оно… Давай ужинать, пора… — прибавил он уже спокойнее.
Варька подала на стол чашку со щами, ложки и краюху хлеба.
Несколько минут они молча хлебали щи.
— Не могу я дозволить, чтобы по лесу шлялись… — заговорил снова Павел, словно оправдываясь. — А может, она пришла лыки драть, бес ее знает… А я за все в ответе…
— А все-таки зря ты ее обидел… — упрямо повторила Варька, — она может тебе всякую пакость устроить… Слыхал, чай, как она Васьки Бубнова мальчонку испортила? Пришла, вишь ты, она к Ваське за картошкой; он ее прогнал да еще обругал черным словом. Она ему пригрозила, а к вечеру мальчонка его весь в жару мечется, анчутки ему представляются… Беспременно, она наслала… А у Микишиных сразу обе коровы сдохли, так тоже, говорят, она подстроила… Сердита она была на них…
— Мало ли што болтают, стану я всякие бабьи россказни слушать! — вскричал Павел и встал из-за стола.
Варька убирала посуду.
— Надоть Султану хлеба бросить… — сказал Павел и вышел из избы. Он сел на бревно у завалины, бросил собаке хлеб и, свернув цигарку, закурил. В нем нарастала какая-то смутная тревога, предчувствие какого-то неизбежного несчастья, в глубине души он уже раскаивался, что обидел Агашку. Ночью, лежа на нарах рядом с женой, он ворочался с боку на бок, вздыхал и не миг заснуть. Неотвязная мысль, что колдунья отомстит, как назойливый комар, не дала ему заснуть до рассвета. А на дворе неистово лаял Султан и со злобным ворчаньем бросался в лес, но Павел не решался выйти из избы и взглянуть в темноту.
Рано утром, невыспавшийся и злой, Павел пошел в обход и вернулся к обеду мрачный, как туча.
— Аль порубку нашел? — робко спросила Варька, собирая обедать.
— Не хочется… — неохотно ответил Павел. — В груди сосет што-то…
Варька испуганно взглянула на него, взгляды их встретились, и Павел насупился.
— Беспременно это она, проклятая… — плачущим голосом вслух докончила свою мысль Варька.
Павел молча, с усилием, прожевывал хлеб, пища не шла ему в горло, руки его стали словно деревянные, он испытывал странную безотчетную тоску, делавшую его тело вялым.
После обеда он долго лежал на нарах, потом встал и стал надевать кафтан.
— Аль в обход? Не ходил бы уж, коли нездоровится… — сказала Варька.
— На село пойду… Табаку нужно купить… — тихо ответил Павел и вышел из избы. Султан радостно бросился ему навстречу, но он схватил его за ременный ошейник, запер в сенях и пошел по дороге к селу.
Через час он сидел в избе бабки Луканихи, торговавшей тайно водкой.
Маленький огарок сальной свечки тускло освещал закоптелые стены избы и блестел на зеленоватой бутылке и на образах в переднем углу. Двое белоголовых ребятишек, прячась за печку, с любопытством смотрели на гостя. Павел пил теплую, противную на вкус водку, закусывал солеными огурцами и говорил бабке Луканихе, маленькой старухе со сморщенным лицом, напоминавшим печеное яблоко:
— Скушно мне, бабка Луканиха, так скушно, что и белый свет не мил… Оттого и лью… Да и недужится што-то…
— С чего бы это? Мужик ты здоровый… — удивлялась бабка Луканиха, подперев ладонью щеку и с сочувствием смотря на гостя. — Может, в жару холодной воды испил? Может, лихоманка?
— Нет, бабка, не лихоманка… — уныло ответил Павел, — в груди сосет… И хворь эта отчего — знаю… Вчерась я Агашку турнул из лесу, так это она, проклятая…
— Вестимо, она… — согласилась Луканиха, сочувственно кивая головой. — А ты бы, касатик, к ней наведался, да поклонился бы ей, ведьме, может, и снимет хворь-то?
— Штобы я к ней с поклоном пошел! — вскричал захмелевший Павел, ударяя ребром руки по столу. — Да лучше я ей, ведьме, башку разобью… Подохну, а не пойду!..
Расплатившись с Луканихой, Павел вышел из избы и пошел по селу.
Павел вышел из околицы и направился к лесу, но внезапная мысль, что ему придется идти темной чащей, заставила его остановиться и повернуть назад. Сосущая боль в груди усиливалась, он почти задыхался, чувствовал тупой страх и странную жалость к самому себе. У околицы он решил пойти к Агашке.
— Шут с ней, поклонюсь, голова не отвалится… — думал он, — уж ли ж пропадать ни за что?
Изба Агашки стояла в лощине, довольно далеко от прочих изб.
Павел отворил дверь и робко вошел в избу, освещенную тусклым светом жестяной лампочки, подвешенной к стене. Под низким потолком висели на мочальных бечевках пучки сухих трав, в переднем углу вместо образов несколько серых заячьих шкурок. Агашка сидела за столом без платка и среди черных растрепанных волос лицо ее казалось особенно бледным.
— Ну, чего тебе ночью понадобилось? — сурово спросила она. — Вчерась в лесу травы для меня пожалел, а нынче в гости… Соскучился, што ли?.. Садись уж, коли пришел…
— Да я ведь, ей-Богу, ничего, Агаша, — тихо заговорил Павел, опускаясь на лавку и робко косясь на кота. — По мне, хошь каждый день ходи в лес… Дело наше подневольное, за все в ответе… Закон — положенье такое, штобы в лесу без билета не ходить… А теперь, значит, ходи в лес слободно… Мой ответ…
— Што же это ты сразу такой добрый стал? — усмехнулась Агашка. — За этим только и пришел, штобы сказать?
— Дело есть, Агаша, — глухо сказал Павел, опустив голову, — занедужил я… Вылечи, сделай милость, што хошь проси…
Агашка несколько секунд внимательно смотрела на него.
— Ну, шут с тобой, — весело заговорила она, тряхнув волосами. — Вылечу… Говори, што у тебя болит-то?
— В груди сосет… Дышать трудно, да и скушно как-то…
— Постой…
Агашка подошла к нему и, наклонив свое бледное лицо к его лицу, тихо сказала:
— Раскрой рот, да дыхни на меня…
Павел открыл рот.
— Винищем пахнешь… — брезгливо сморщилась Агашка. — Дыхни-ка еще…
