И все это время живые создания на кладбище помогали ей оставаться спокойной и в здравом уме. Шуршание в кустах, чей-то посвист, мелькание летучих мышей – все это становилось для нее утешением. Даже их настоящие зубы и когти. Человеческие существа и мертвецы могут внезапно наброситься на тебя, но дикие создания просто живут в своем диком мире, где им нет до тебя дела. Умирая, они не становятся призраками. Когда мышь погибала от лап кота, курице сворачивали шею, а рыбу вытаскивали из реки, Мейкпис ясно видела, как бледные клочья их душ быстро тают, подобно утреннему туману.

Кипящий котел негодования Мейкпис требовал выхода. Вместо того чтобы пожаловаться на ночные вылазки, она стала спорить с матерью по каждому пустяковому поводу, не уступая ни в чем, задавая запретные вопросы, чего никогда не делала раньше. И самое главное, девочка начала расспрашивать об отце. Раньше мать пресекала такие вопросы взглядом, так что Мейкпис приходилось довольствоваться мелкими деталями, которые невольно срывались с материнского языка. Отец жил далеко, в старом доме, и не желал видеть ни мать, ни Мейкпис. Но этого вдруг оказалось недостаточно, и Мейкпис злилась на себя за то, что слишком боялась расспросить подробнее.

– Почему ты не скажешь, как его зовут? Где он живет? Знает ли он, где нас найти? Откуда ты знаешь, что он не хочет жить с нами? Ему хотя бы известно обо мне?

Мать по-прежнему не отвечала на подобные вопросы, но ее грозные взгляды больше не укрощали Мейкпис. Обе не понимали, как им быть. С самого рождения Мейкпис мать решала все, и девочка безропотно соглашалась. Мейкпис сама не знала, почему больше не может оставаться покорной. А мать… раньше ей не приходилось идти на компромисс, и она не знала, с чего начать. Возможно, если давить на Мейкпис силой своей личности, все будет как прежде? Нет. Не будет. Все изменилось.

Два года спустя после первого опыта по «заострению палки» Мейкпис, которой пришлось провести особенно холодную бессонную ночь в часовне, вернулась, дрожа от холода. Через два дня она горела в лихорадке и страдала от боли в мышцах. Целых две недели язык у нее был покрыт пятнами, а на лице выступила отчетливая сыпь оспенных папул.

Некоторое время мир был раскаленным, темным и ужасным. Мейкпис утопала в удушливом бездонном кошмаре. Она сознавала, что может умереть, и понимала, что представляют собой мертвые.

Она не могла мыслить связно и иногда гадала, жива ли еще или уже мертва. Но черная приливная волна болезни потихоньку отступала, оставив ей жизнь и всего пару оспин на щеке. Каждый раз, когда девочка видела их отражение в ведре с водой, она ощущала слабый спазм животного страха. И представляла, как мрачный жнец – скелет по имени Смерть – тянется к ней, чтобы коснуться лица двумя костлявыми пальцами, после чего медленно отводит руку.

С момента ее выздоровления прошло три месяца, но мать ни разу не упомянула о кладбище. Мейкпис предположила, что оспа, похоже, напугала мать и заставила отказаться от своего плана. К несчастью, она ошибалась.

Однажды солнечным майским днем они отправились в большой город, чтобы продать сплетенное матерью кружево. Весна выдалась мягкой, но Лондон потрескивал напряжением, как грозовая туча. Мейкпис пожалела, что оказалась там.

По мере того как Мейкпис менялась, постепенно всё больше озлобляясь, с Попларом и Лондоном происходило нечто подобное. Если верить сплетням молодых подмастерьев, то же самое творилось и во всей стране. Красноносая няня Сьюзан возвещала на молитвенных собраниях о видениях конца – о море, переполненном кровью, и шествующей по главной улице Поплара библейской Жене, облеченной в солнце.

Остальные разглагольствовали в той же манере. Поговаривали, что пару лет назад во время сильнейшей грозы гигантские тучи приняли форму двух грозных армий. Но теперь у многих возникло неприятное предчувствие, что две такие армии действительно собираются по всей стране.

Жители Поплара всегда усердно молились, но сейчас они молились, как люди, осажденные врагом. И казалось, всей стране грозит опасность.

Мейкпис не могла уследить за всеми подробностями, но суть понимала. Католики задумали дьявольский заговор, стремясь совратить короля Карла с пути истинного и восстановить против собственного народа. Добрые люди из парламента пытались урезонить его, но он отказывался слушать.

Никому не хотелось прямо обвинять короля. Это государственная измена, за которую отсекают уши или клеймят лицо раскаленным железом. Нет, все соглашались, что вина лежит на порочных советниках: архиепископе Лоде, «черном Томе-тиране» (известном также как граф Страффорд) и, конечно, королеве Марии, постоянно отравлявшей разум короля своими французскими уловками. Если их не остановить, король сделается проклятым тираном. Он обратится к ложной религии и пошлет войска перебить всех преданных, богобоязненных протестантов в стране.

Сам дьявол проникал повсюду, нашептывал в уши, леденил разум и кроил дела людские хитрыми невидимыми руками. Казалось, на дороге вот-вот появятся опаленные следы копыт.

Страх и возмущение в Попларе были очень зримы, но Мейкпис ощущала и некое подводное течение свирепого возбуждения. Если все действительно рухнет, если пришло время суда, если действительно настал конец мира, благочестивые жители Поплара будут готовы. Они – воины Господни и будут стойко держаться, проповедовать и маршировать.

И сейчас, шагая по лондонским улицам, Мейкпис чувствовала знакомое покалывание – предчувствие того же возбуждения, той же опасности.

– Здесь дурно пахнет, – пробормотала она. Сегодня мать была в другой своей ипостаси, так что было вполне естественно выразить вслух свои полуоформленные мысли.

– Это из-за дыма, – отрывисто ответила Маргарет.

– Вовсе нет, – возразила Мейкпис.

Речь шла совсем не о запахе, и девочка знала, что мать ее поняла. Дело в предостерегающем обострении чувств, как перед грозой.

– Пахнет металлом. Давай вернемся домой?

– Давай, – сухо процедила мать, не сбавляя шага. – Давай вернемся домой и будем есть камни, поскольку ты не желаешь, чтобы мы заработали на хлеб.

Мейкпис всегда находила Лондон угнетающим. Здесь слишком много людей, зданий, запахов. Однако сегодня воздух был насыщен незнакомыми доселе брожением и свирепостью. Почему она нервничает больше обычного? Что изменилось?

Девочка огляделась по сторонам и увидела десятки листков, недавно расклеенных на дверях и столбах.

– Что это? – прошептала она.

Бессмысленный вопрос. Мать умела читать не лучше Мейкпис. Жирные черные буквы словно кричали с бумаги.

– Рев чернильных львов, – заметила мать.

Лондон захлестнули яростные памфлеты, печатные проповеди, пророчества, обличения короля, а иногда парламента. Мать шутливо называла все это «чернильными львами».

– Только рев и никаких когтей, – повторяла она. Последние два дня этот безмолвный рев постоянно усиливался. Две недели назад король впервые за много лет созвал парламент, и все, кого знала Мейкпис, облегченно вздохнули. Но всего через двое суток он в порыве монаршей ярости снова распустил парламент. Теперь слухи приняли оттенок зловещего ропота.

Бледное солнце, казалось, покачивалось в небе, и все ждали, когда случится нечто. Если в толпе раздавался внезапный крик, люди резко вскидывали головы.

«Началось?» – молча вопрошали они.

Никто не знал точно, что именно должно начаться, но что-то явно назревало.

– Ма… почему на улице так много подмастерьев? – тихо пробормотала Мейкпис.

И действительно, десятки молодых людей слонялись по двое-трое в переулках, торчали в дверных проемах – коротко стриженные, взбудораженные, с мозолистыми руками, привычными к работе на ткацких и токарных станках.

Самым младшим было около четырнадцати, самым старшим – лет двадцать. Им всем следовало бы сейчас трудиться, выполняя приказы хозяев, но они находились здесь.

Подмастерья служили барометром, отражавшим настроение города. Когда Лондон был спокоен, они оставались обычными парнями, что убивали время, флиртовали, задевали окружающих грубыми, но остроумными шуточками. Но в грозовом Лондоне они менялись. Темные гневные молнии невидимыми разрядами проскальзывали между ними. А порой они сбивались в буйные, неукротимые толпы, разбивали двери, а то и головы сапогами и дубинами.