Дурная наследственность была бичом Кеймов — казалось, в их роду черпали вдохновение все классики английского детективного жанра: пьянство, эксцентричность, извращения, безумие, самоубийства — фамильный шкаф трещал от переполнявших его скелетов. Представителей рода без каких-либо существенных пороков можно было пересчитать по пальцам — лорд Кейм был одним из них.
У отца были все основания им гордиться: острый ум, оригинальное мышление, блестящее воспитание; осанка, манеры, телосложение; первый ученик в Итоне, первый денди в Лондоне, первый игрок в поло; никаких скандальных выходок, азартных игр и девиц сомнительного поведения. Воплощение истинного аристократа, the Lord Cayme as he is obliged to be. Только руки слегка грубоваты — есть вещи, которые передаются лишь через гены.
Именно руки служили перфекционисту Кристиану вечным поводом для комплекса неполноценности. Эта часть тела превратилась для него в фетиш и была первым, что привлекло его в Дэвиде.
…Мальчишка-голодранец стоял у причала и пялился во все глаза на его яхту, а Кристиан, стоя у открытого окна каюты, где предавался невинному развлечению — рассматривал в бинокль гуляющих по набережной мальчиков, не сводил глаз с его рук — у оборванца были кисти потомственного аристократа.
— Нравится? — спросил он, выходя из укрытия.
— Когда-нибудь я тоже такую куплю! — с вызовом крикнул мальчишка.
— Точно такую же не получится, — рассмеялся довольный Кристиан — у мальчика есть не только порода, но и гордость, достоинство и амбиции. — Она существует в единственном экземпляре, а продавать её я не собираюсь. Но ты можешь подняться на борт посмотреть — вдруг её начинка тебе и не подошла бы?
«У тебя очень красивые руки, мальчик, — сказал он Дэвиду наутро после их первой ночи, надевая ему на запястье платиновый браслет в виде змеи. — Эта безделушка выгодно подчеркнёт их изящество».
Браслет стал для Дэвида обручальным кольцом. Он не расставался с ним, даже когда мылся. Но снимал всегда, когда занимался сексом не с Кристианом, — чтобы не осквернять память о прошлом.
— Я очень любил твою мать, — начал лорд Кейм свой неспешный рассказ. — Так любят одну из миллиона и раз в сто лет. Мы поженились. И вскоре узнали страшную правду — леди Кейм не может иметь детей.
Жизнь превратилась для нас в бесконечную череду дорогих клиник и прославленных докторов. Но всё было напрасно. А время шло. О том, чтобы развестись с Элейн, и речи быть не могло — я женился на ней не ради банального продолжения рода. Да что там говорить — я даже на формальную измену жене был не способен: возможно, беззаветная любовь и патологическая верность — тоже разновидность сумасшествия. Тогда, по крайней мере, это доказывает, что я настоящий Кейм, — лорд Кейм невесело рассмеялся. — Но и о продолжении рода забывать не следовало. Я был последним потомком Кеймов, и меньше всего на свете мне хотелось войти в историю как человек, на котором этот древний род оборвался.
Так сын простого садовника и белошвейки стал наследником лорда Кейма.
Настоящих имён родителей лорд Кейм ему так и не раскрыл.
— Они истые англичане — назовём их Джон и Мэри, — только и сказал он. — Очень красивая, славная и порядочная пара, чьи предки с незапамятных времён служили нашим предкам. Если бы у слуг была родословная, они могли бы гордиться ею не меньше, чем мы — своей.
В голодные послевоенные годы моё предложение было спасением. Но твоими родителями двигали отнюдь не меркантильные соображения — на закате старой доброй Англии титул лорда значил нечто неизмеримо большее, чем материальное благосостояние, понять которое под силу только тем, кто с кровью матери впитал благоговение перед благородным происхождением.
— Вы молодые, — утешал я их, чтобы хоть как-то загладить вину перед родителями, у которых забирал первенца, — ещё родите и для себя — я о всех позабочусь. Но другими детьми Джон с Мэри так и не обзавелись — чтобы не сглазить выпавшую им великую честь: их род угаснет вместе с ними, чтобы возродиться в потомках лорда Кейма.
Но оправдать надежды родителей, ни родных, ни приёмных, Кристиан не мог.
Он уже давно мучился неразрешимой дилеммой — с тех пор, как узнал о себе главное. А понял он это довольно рано — в четырнадцать лет. Не в последнюю очередь этому способствовали разнузданные нравы Итона, но они лишь послужили катализатором, проявившим его истинные склонности. К восемнадцати годам Кристиан окончательно убедился, что не сможет переспать с женщиной даже ради продолжения рода, — физически не сможет, а детей из пробирки и прочее клонирование он считал извращениями больного ума. Его очень тяготила ответственность перед предками — будущее древнего рода Кеймов зависело теперь от него. Отцовское откровение это бремя только усугубило: родной сын мог позволить себе роскошь стать последним представителем рода, приёмный, усыновлённый с целью его продолжения, — нет. Лорд Кейм поспешил со своей похвалой — главную его надежду приёмный сын оправдать не мог: пусть он не родной сын лорда Кейма, но верность себе и своим идеалам у него в крови.
Кристиан боготворил лорда Кейма — он был для него гораздо больше, чем отцом, он был кумиром и наставником. Идеалист, мечтатель и романтик в нём на удивление гармонично уживались с политическим стратегом и дальновидным бизнесменом. Казалось, все добродетели, которые обычно обходили их род за версту, воплотились в его отце. Вот уж кого действительно можно было заподозрить в незаконном рождении — настолько пугающе нормальным выглядел он на фоне своих вырождающихся родственников.
Аристократ по духу, а не только по происхождению, лорд Кейм привил ему верность долгу, принципам и идеалам. Кристиан определял себя через свой род. Каждое слово, каждый поступок тщательно выверялись внутренним цензором с «кодексом лорда Кейма». Отцовское откровение выбило у него почву из-под ног — рассыпался в прах тот фундамент, на котором он возводил свою самооценку, самосознание и личность в целом.
После того, как Кристиан узнал правду о своём происхождении, чувство долга стало главенствующим в его жизни: отныне он каждый день должен был доказывать своё право на то, что, будь он родным сыном лорда Кейма, принадлежало бы ему по праву рождения.
Иногда Кристиану самому казалось, что он помешался на своих идеях. Но это же и грело душу — потому что роднило его с Кеймами: настоящего Кейма без сумасшедшинки не бывает. Лёгкий налёт безумия у них — родовое пятно. Лет до двадцати Кристиан даже тешил себя иллюзией, что отец просто рехнулся после смерти матери — леди Кейм всего год не дожила до совершеннолетия сына — и выдумал весь этот бред с усыновлением. Но простой взгляд в зеркало обрезал надежду на корню. В детстве родители, предупреждая замечания о непохожести сына на них, часто говорили, что тот «вылитый сэр Родерик Бартлетт, троюродный дядя дедушки по отцу». Теперь Кристиан знал почему.
Однажды во время учёбы в университете Кристиан, подходя к аудитории, где должна была состояться лекция по истории Древней Греции, ещё из коридора услышал разговор сокурсников.
— Кристиан опять превратит лекцию в философский балаган, — донёсся до него голос младшего сына виконта Кобхэма. — Совсем помешался на своих греках. Скоро отпустит бороду, и на занятия в тоге являться будет.
