— Хорошо, — сказал Кейм. — Мне это подходит. Я заеду за тобой в двенадцать.

Леон похолодел. Если кто-нибудь из прислуги увидит, что он садится к незнакомцу в машину, отцу обязательно донесут, и скандала не миновать. Впрочем, скандала Леон не боялся — за тринадцать лет он уже свыкся с постоянными выволочками. Гораздо страшнее было другое: если отец узнает о его новом знакомстве, с надеждами можно будет распрощаться.

— Можно вас попросить? — Леон замялся, лихорадочно соображая, как получше сформулировать просьбу: если сказать правду, Кристиан, чего доброго, захочет сначала поговорить с родителями, а то и вообще откажется от встречи. — Вы могли бы подождать меня на углу улицы? И, не дожидаясь ответа, он тут же принялся объяснять, где именно.

— Договорились. — Мужчина на том конце провода улыбнулся и заговорщически понизил голос: — Никто ни о чём не узнает — пусть это будет наш с тобой секрет.

Кристиан Леону определённо нравился.

В субботу ровно в полдень Кристиан ждал его в условленном месте.

Если бы не уже знакомая лёгкая небритость, выдававшая давешнего солидного бизнесмена, Леон никогда бы не узнал в нём Кейма. Неброские тёмные джинсы, под распахнутой чёрной кожаной курткой — простая белая футболка, шёлковый шарф и пилотские очки, по отдельности на вид — самая обычная одежда, всё вместе на Кристиане — эффектный прикид, по силе воздействия не уступающий Флориановому.

Шофёра на этот раз тоже не было. За рулём жёлтого «бентли» восседал Кристиан самолично.

— Здесь неподалёку есть один отличный джус-бар. — В безупречном немецком Кейма Леону почудился едва уловимый британский акцент. — Можем там посидеть.

Леон не возражал.

Тоном завсегдатая Кристиан заказал себе «как обычно» и вопросительно уставился на Леона.

— Мне колу, — ответил тот — ничего другого он не пил.

— Два огуречно-сельдереевых, — перевёл Кристиан, заметив растерянность на лице официанта, и повернулся к Леону: — Извини, колы здесь нет. Но альтернатива тебе понравится.

Леон с сомнением покосился на соседний столик, за которым двое мужчин с безупречным загаром потягивали из высоких стаканов какое-то подозрительное мутно-зелёное пойло.

Однако «альтернатива», вопреки опасениям, и вправду оказалась намного вкуснее, чем можно было ожидать от напитка с подобным названием. От внимания Кристиана это не ускользнуло.

— Никогда не отвергай альтернативу только потому, что кто-то сказал, что это плохо, — довольно улыбнулся он. — Сначала попробуй сам.

Такой подход к жизни Леону импонировал — уже хотя бы тем, что кардинально отличался от железных отцовских «аргументов» в стиле «Нельзя, потому что нельзя» или «Потому что я так сказал!».

Очень скоро болтовня с Кристианом его настолько увлекла, что он готов был пить что угодно, даже молоко, которое с детства терпеть не мог, лишь бы встреча не заканчивалась. Кейм был из той редкой породы взрослых, которые вели себя с детьми и подростками на равных, без тошнотворной снисходительности и ложного превосходства, и это подкупало. Кому-то явно повезло с отцом, подумал Леон.

— Скажи… — Кристиан, допив свой веллнесс-дринк, задумчиво повертел в руках пустой стакан. — Какое у тебя сложилось впечатление о Флориане?

Леон от неожиданности поперхнулся.

— Вы о… парне, который был с вами у нас в гостях? — спросил он, откашлявшись.

Кристиан кивнул.

— Мне показалось, он тебе понравился.

— Очень! — воскликнул Леон. Он полночи проворочался без сна, пытаясь придумать, как бы поаккуратнее расспросить Кристиана о Флориане, а главное, чем объяснить свой интерес. Ну правда, не говорить же этому солидному взрослому мужчине, что его спутник покорил его своей стильностью. И вот такая удача — Кейм сам заговорил о нём, да ещё в нужном ключе.

— Это хорошо. — Кристиан откинулся на спинку стула, выдержал паузу и негромко сказал, глядя Леону в глаза: — Потому что Флориан твой брат.

***

Год спустя после ссоры с сыном и его ухода из дома Вальберг-старший, поняв, что Флориан не «образумится», твёрдо вознамерился начать всё сначала и обзавестись-таки достойным наследником. Подыскав на стороне суррогатную мать (Эмма, жена, в свои сорок пять уже не могла рожать), он сделал второго сына.

Вину за неудачный «пилотный проект» он целиком и полностью возложил на жену: недоглядела, разбаловала, вырастила из сына девку. Эмма оказалась виновата во всём, начиная с выбора «пидорского» имени для сына и заканчивая тем, что её не оказалось дома в тот роковой день, когда Флориан с одноклассником решили перейти к практике.

Суррогатная мать, как бы не так! Эмма прекрасно знала о многолетней связи мужа с этой шалавой Новой, но предпочла сделать вид, что поверила. Откажись она от ублюдка мужа, как решила сначала, ещё неизвестно, как отреагировал бы Дирк: раз решил взять внебрачного сына в семью, значит, разводиться с ней не собирается, а не согласись она, муж, чего доброго, ещё уйдёт от неё к матери ребёнка. Подобный исход супружеской жизни её не пугал: с уходом Флориана семья перестала для неё существовать, и если бы Дирк выбрал себе любовницу из их круга, Эмма сама подала бы на развод. А так… Мало ей было позора, когда сын оказался геем и ушёл из дома, так теперь ещё все потешаться будут, что муж на старости лет бросил её ради какой-то косметички.

Для друзей и знакомых Эмма весь положенный срок прилежно симулировала беременность. «Рожать» уехала в частную закрытую клинику в Швейцарии, а вернулась неделю спустя с поддельным новорождённым сыном и настоящей послеродовой депрессией.

Мальчика назвали Леоном — в честь прадеда Дирка Леонарда, основателя семейного бизнеса.

Насколько Эмма боготворила своего первенца Флориана, настолько возненавидела приёмыша Леона.

Однажды, ожидая приёма у психоаналитика, у которого она теперь была постоянной клиенткой, она рассеянно листала какой-то психологический журнал, найденный на диване для посетителей, и наткнулась на альтернативную версию сказки о Золушке и злой мачехе.

…Жил-был на свете вдовец. Жена его давно умерла, оставив его с маленькой дочкой на руках. Помучился он так, помучился и решил снова жениться. Вскоре и жена подходящая нашлась — такая же вдова с дочкой-ровесницей его собственной.

Привёл он её в дом. Мачеха, едва увидала дочь мужа, тут же её возненавидела: слишком красивая девочка была, рядом с нею её родная дочь совсем невзрачно смотрелась. И решила она извести падчерицу со свету. Думала она, думала и придумала изощрённую месть.

Падчерица спала до обеда, ела досыта и ничего по дому не делала, только дни напролёт перед зеркалом вертелась да наряды примеряла.

Свою же собственную дочь мачеха держала в чёрном теле: девочка вынуждена была вставать на заре, кормить кур, доить коров, стирать, убирать, готовить, работать в поле — весь день в заботах, куда там прихорашиваться — тут даже в зеркало взглянуть некогда.

— Почему она ничего не делает, а я — всё? — недоумевала родная дочка.

— Её и так судьба обидела — без матери оставила, — отвечала та. — Ты должна проявить сострадание к сестре.

Отец на жену нарадоваться не мог — до чего же милосердная да справедливая!