– Но и как на военачальника на него нареканий нет, – многозначительно процедил толстяк.

– Ну, с такими полководцами, как Приск, Кассий и Марций Вер, он может спокойно охотиться и дальше, – уверенно сказал Сервилиан. – Воюют-то все равно они. А еще говорят…

– Ах, не надо о политике! – замахал руками Геллий. – Ради нее ли мы собрались?

– Луций Вер был хороший мальчик, – задумчиво произнес Фронтон. – Хотя и не такой, как Марк Аврелий, – тот был сплошной блеск, с самого начала, я искренне жалею, что он как-то отошел от риторики и поэзии. В Луции много жизненных сил, это хорошо, что он на Востоке, война – его стихия. Но изобилие жизненных сил, к сожалению, превосходит в нем силы ума и воли. Я надеюсь, мои слова останутся достоянием присутствующих. Но где вообще теперь сыскать в мире простоты? Разве сами мы довольствуемся жареным мясом без приправ?

– Уж ты-то не довольствуешься, Фронтон? – удивился Геллий. – Ты, кажется, за все время ничего и не съел. Только воду и пьешь, слегка подкрашенную вином. Воздержание в наши дни – удел философов. Вот, у Тавра на обед тоже нередко подавался один горшок египетской чечевицы с накрошенной в него тыквой.

– Не я воздержан, а моя владычица – болезнь, – развел руками Фронтон. – Но если смотреть в целом, я, пожалуй, и не знаю, чьи пиры сейчас могут уподобиться гомеровским?

– Может быть, галльские? – неожиданно даже для самого себя выпалил Веттий, и все взоры устремились на него, а сидевший рядом Гельвидиан ущипнул его за руку.

– О, наш юный гость, если мне не изменяет память, недавно прибыл из Галлии, – произнес Геллий, приглядываясь к нему и близоруко щурясь. Несмотря на близорукость, память у него была отменная: Веттия он видел всего один раз и запомнил. – Уж не доводилось ли тебе самому бывать на них? Не просветишь ли нас?

– Да, мне случалось бывать на их пирах, – взволнованно начал Веттий. – Еще в детстве, с отцом. Они едят, сидя за деревянными столами. Столы у них невысокие, а на землю они бросают охапки сена, чтобы сидеть. На столы кладут хлеб ломтями и вареное мясо, которое варят тут же рядом, в больших котлах. К еде протягивают руки, только когда старший возьмет свой кусок. А пьют они пшеничную брагу, чашу передают по кругу, слева направо, и все пьют из общей чаши. Мне тоже давали попробовать, но мне тогда не понравилось, горько. И они смеялись надо мной. Но вообще они гостеприимные. И чисто у них. Только очень быстро едят, как будто с голоду.

– Ты, должно быть, последователь Корнелия Тацита, ставившего римлянам в пример Германию? – не без иронии спросил его Павел, отпивая вино из своей чаши.

– У каждого народа есть свои достоинства, это несомненно, – ответил Веттий, чувствуя, что его сочли выскочкой, и смущаясь, потому что о «Германии» Тацита он только слышал, но читать не читал. – Но я просто рассказал, что знаю…

– Ну что ж, спасибо тебе, – снисходительно похвалил его Геллий. – Однако давайте продолжим. Кстати, мы можем уподобиться и гомеровским героям, и полудиким галлам: сейчас принесут мясо.

– Пора, пора! – там и тут послышались голоса. – Осень, как известно, усиливает аппетит.

Принесли молодых поросят, чье мясо было обильно приправлено перцем, мятой и другими пряностями, запах которых сразу распространился в помещении; гуся, фаршированного смоквами; луканские колбасы, а из рыбы – жареную барабульку, щедро политую пахучим гарумом. Все это было обложено репой, редькой, пореем и прочими овощами, возбуждающими желудок. Подняли вторую чашу – в честь Венеры, обратившись к дивной статуе из паросского мрамора, фиалковыми аметистовыми глазами безмятежно взиравшей на ученое собрание. Пили вообще немного, за время пира, казалось, никто ни капли не опьянел. И в еде все соблюдали благородную умеренность.

Разговор по-прежнему вращался вокруг пиршественной темы, мирно и приятно перетекая от одного предмета к другому. Обсуждали, много ли пил Александр Великий, и пришли к неутешительному выводу, что много и что, возможно, именно поэтому он даже бывал равнодушен к любовным утехам.

– А если почитать, что пишет о его смерти Флавий Арриан в своем «Походе Александра», основываясь на дворцовых записях, – сказал Геллий, отставляя свой кубок, – собственно, и болезнь его началась с попойки у Мидия. Уж не знаю, подали ли ему яд, но пил он несколько дней подряд, а потом у него сделалась лихорадка.

– Но, как пишет тот же Арриан, не стоит осуждать Александра, – подхватил Сервилиан. – Ведь каждый, если сравнит себя с ним, поймет, что размах несопоставим. Юность и избыток удачливости никому не шли на пользу.

– Ну, Александром Великим он, тем не менее, стал, – подытожил Фронтон.

Следующую чашу подняли в честь Нептуна, а также Диоскуров, Эола, и всех прочих богов, сопутствующих путешественникам и мореходам, чтобы все они хранили Геллия во время его плавания. Кто-то под звуки невесть откуда взявшейся арфы нараспев продекламировал оду Горация к кораблю Вергилия. Тогда же принесли сладкое – разнообразные медовые печенья, печеные пиценские яблоки, политые медом, и венункульский изюм. Веттий всех названий и не знал, но хозяин пира торжественно их объявлял.

– Задержался ты малость! – обратился к Геллию Виндекс. – Надо было пораньше плыть. Море уже неспокойно.

– Ну что делать? Если б не моя лихорадка, я бы уже, наверное, был в Афинах. Как бы то ни было, решил так решил: завтрашний день – на последние приготовления, а послезавтра мы отъезжаем в Брундизий и оттуда плывем. Мальчики уже все в нетерпении.

– Так еще до Брундизия сколько добираться!

– Не беспокойтесь, друзья! Если божественный Юлий проделал путь до Родана за восемь дней, то неужели мы, если поедем Траяновой дорогой, с хорошими сменными лошадьми и в удобной карруке, не доберемся за то же время до Брундизия?

– Я сделал что-то предосудительное? – спросил Веттий Гельвидиана, когда они вышли на улицу.

Лил дождь, им пришлось с головой укутаться в плащи и идти быстро, стараясь при этом не загасить факел, освещающий путь.

– Как тебе сказать? Вроде бы и нет, но здесь так не принято. Геллий предпочитает, чтобы молодые люди молчали и слушали. К тому же ты ведь просто рассказал, что видел сам, не выказав никакой учености. Даже про Тацита разговор поддержать не смог. А кроме того, ты почти что перебил самого Фронтона.

– Разве? Мне казалось, я подхватил его мысль.

– Ну и как это выглядит со стороны? Ему добрых шестьдесят и он учитель самого августа, а тебе еще восемнадцати не исполнилось и ты сам ходишь к учителям. Но ты оценил ученость гостей?

– Да, безусловно… Ученость просто потрясающая! Но… ради чего она? Знаешь, я все-таки ждал от философского пира чего-то другого.

– Чего же?

– Как тебе сказать? Чего-то более сократовского, что ли… У Платона все-таки даже на пиру разговор ведется о предметах по-настоящему возвышенных…

– Ну да, например об андрогинах, имевших по два лица, четыре уха и передвигавшихся колесом, – усмехнулся Гельвидиан. – Как представлю эту картину, с торчащими в обе стороны задами, так и воспаряю на крыльях.

– Но это же, в сущности, аллегория, – Веттий словно бы не заметил не совсем пристойного намека. – Речь-то идет о природе Эрота и о стремлении человека к изначальной целостности. Разве не возвышенная цель – познать природу любви? А тут… Чего-то мне не хватает… Точнее сказать, я вообще не вижу здесь философии.

– Философии в узком смысле здесь, конечно, и нет, – согласился Гельвидиан. – Но если понимать ее широко, как любовь к мудрости, любовь к знанию, накопленному за столетия, доскональное знание книг – то она проявляется и здесь. Насколько свободно надо знать авторов, чтобы вот так легко находить пример на любую тему. Да, сегодня была выбрана тема пира и угощений. В другой раз это была бы, скажем, тема закона или жертвоприношения – и ты увидел бы, что каждый из присутствующих находит, что сказать, и заметь, со ссылкой на авторов, а не как ты, по собственным детским воспоминаниям.