– Друзья, это мой прощальный пир, – начал хозяин дома. – Но я все же надеюсь, что не последний. Через год или через два я вернусь, и мы вновь соберемся здесь, если боги позволят, в том же составе. Поэтому мне не хотелось бы, чтобы он был омрачен печалью прощания. Пусть будет радостным, и, по слову Стация,

– В конце октября такое пожелание особенно греет душу, – пошутил Фронтон, зябко кутаясь в шерстяное покрывало, и тут же спросил: – Так все-таки чем же ты намерен заняться в Афинах? Зачем едешь так надолго? Что сейчас Афины, если уж откровенно? Тень былой славы.

– Ну, прежде всего, мои сыновья подрастают, – ответил Геллий. – Авлу тринадцать, Публию одиннадцать. Я хочу, чтобы и они вдохнули воздух Афин, чтобы почувствовали себя в эллинской стихии. Чем бы ни были Афины сейчас, иногда и просто камни назидают. И конечно же, я хочу повидать старых друзей. Главу афинских платоников, Кальвизия Тавра. Ну и Герода Аттика, разумеется. Хочу посмотреть, чем еще украсил Герод Элладу. Говорят, он приступил к строительству великолепного Одеона у подножия Акрополя. Правда, поводом для начала его строительства стала смерть Региллы, но разве не велик тот, кто и скорбь одевает в мрамор? Одно это стоит того, чтобы еще раз посетить Афины.

– Ох, не знаю, скорбь ли это! – Фронтон поджал губы, чувствовалось, что упоминание Герода, который тоже был учителем императора и в каком-то смысле его соперником, ему неприятно. – Хоть Брадуе ничего не удалось доказать, но слухи, слухи… И потом, разве для того, чтобы увидеть этот Одеон, надо ехать на год или на два? Повидав одних друзей, ты можешь не застать в живых других.

Прислушиваясь к речи Фронтона, Веттий отметил какую-то подчеркнутую правильность выговора и в то же время некий налет старины. Некоторые окончания в его устах звучали как в молитвах или стихах старых поэтов. И уж никто бы – не только Веттий – по выговору не признал в нем уроженца нумидийской Цирты.

– Да не допустят этого боги! – горячо воскликнул Геллий. – Не стоит раньше времени предаваться печали! Излишняя печаль оскорбляет бессмертных. Кстати, раз уж речь зашла о Героде, слышали ли вы, как философу Луцию удалось если не утешить его, то заставить отказаться от внешних проявлений неумеренной скорби?

– Нет, не слышали! Расскажи, расскажи! – зазвучали разрозненные голоса.

– Ну, вы знаете, – охотно начал Геллий, – когда Региллы не стало, Герод погрузился в такой глубокий мрак, что даже дом свой облек в черное – при помощи тканых завес и лесбосского камня. Сколько этот Луций ни убеждал его не вдаваться в крайности, все было напрасно. В конце концов он и сам оставил свою затею. Но однажды, увидев, как возле дома Герода слуги моют в ручье редьку, он спросил, кому она пойдет на обед. Те ответили, что Героду, и тогда Луций – молодец, нашелся же! – изрек: «Передайте Героду, что он оскорбляет память Региллы, вкушая в черном доме белую редьку».

Все засмеялись.

– Вот вы смеетесь, а именно страх перед насмешками заставил Герода убрать из дома всю эту черноту. Зато он пожертвовал убор супруги Элевсинским богиням и вот сейчас возводит Одеон, покрытие которого будет сделано из кедра. Очень мне хочется полюбоваться на это чудо. А кроме того, я надеюсь вдали от нашей здешней суеты заняться наконец обработкой записей, собранных за долгие годы.

– Да уж, много их у тебя накопилось, – с лукавой улыбкой произнес старый приятель Геллия Сервилиан.

– Верно, хватит, пожалуй, на несколько книг!

– Это дело хорошее, – согласился Фронтон. – Название ты уже придумал?

– Пока нет. Много ведь существует подобных сочинений. И как их ни называли: «Разнообразные истории», «Соты», «Луга», «Рог Амалфеи», «Лампады». Вон сочинение Виндекса называется «Пестрые ковры». Я хочу сделать что-то в этом духе, но так, чтобы мое сочинение не затерялось в общей массе. Ну и опять-таки, все это делается ради детей: надо привить им вкус к учености.

– Пусть Паллада подскажет тебе название! – пожелал Фронтон. – И да помогут тебе Аполлон и девять Муз! Не поднять ли нам за них первую чашу?

– Вот на что ты намекаешь? И правда, где же вино? – засмеялся Геллий и тут же обратился к прислужникам. – Мальчики, поспешите!

Первым делом подали закуски: разнообразные орехи, смоквы, маслины, и тут же – жареных дроздов и еще каких-то мелких птиц, а также печеные тыквы с перцем и тмином. Веттий отметил, что подают всем одно и то же, не выделяя более почетных гостей, и это ему понравилось. Принесли и вино. Это было фалернское, о чем хозяин тут же и объявил.

– Давайте лучше первую чашу посвятим по греческому обычаю Орам, Грациям и Либеру. – Гости совершили возлияние, и Геллий продолжал: – Все-таки из всех италийских вин нет лучше «старого Фалерна»! Не случайно и лучший вид янтаря называется фалернским, ибо цветом и прозрачностью подобен выдержанному вину.

– Ну, пожалуй, альбанское ему не уступит! – возразил один из гостей, незнакомый Веттию.

– Да, эти два, несомненно, лучшие, – поддержал его Сервилиан. – Хотя, говорят, что если они слишком долгой выдержки, в них накапливается яд, и можно даже потерять сознание.

– Ну так это сколько надо его выдерживать! – развел руками первый. – Лет пятнадцать, не меньше. А если пить несмешанное и в больших количествах, то, пожалуй, после любого вина такое может приключиться.

Гости говорили как будто наперебой, но каждого было хорошо слышно, а Веттий только вертел головой, не успевая замечать, кому принадлежит каждая новая фраза.

– Их бывает два сорта, и фалернского, и альбанского: сухое и сладкое.

– А в каком фалернском надо вымачивать курицу, чтобы была нежнее?

– В молодом, как советует Гораций!

– Божественный Октавиан Август с вами не согласился бы. Он, как известно, предпочитал ретийское.

– Наш мантуанец Марон тоже его хвалит, но, видимо, за полтора-два века оно сильно испортилось.

– Друзья! – Геллий хлопнул в ладоши, привлекая внимание слушателей. – А не сделать ли нам предметом нашей сегодняшней беседы сам пир? Будем пить и есть, и насыщаться не только телесно, но и духовно, делясь друг с другом познаниями обо всем, что подается к столу, что пьется и естся.

– Отличная мысль! – согласился Фронтон. – За такими разговорами, пожалуй, правда будет не до грусти!

– Так начнем? – Геллий призывно воздел руки.

– Вот, заговорили о вине. Кто что может сказать на этот счет? Я, например, сразу припоминаю, что Платон в «Кратиле» производит слово «ойнос» от «ойомай» и «нус» – то есть «считаю себя умным». Ведь кто пьет, сразу становится самоуверен, красноречив, и все его мысли кажутся ему блестящими.

– Да, но не потому ли «то, что сказано под розой, не разглашается»? – подал голос правовед Юлий Павел. – Не случайно и Одиссей у Гомера говорит:

Все засмеялись, а он продолжал: – Внесу и я свою долю в общее пиршество. Про Ромула Луций Пизон Фруги пишет, как тот однажды за трапезой мало пил, ссылаясь на то, что на другой день у него должна быть важная встреча. А когда ему сказали, что если все откажутся пить, вино подешевеет, он ответил: «Ничего подобного! Не подешевеет, если каждый будет пить сколько хочет».

– Что-то непонятно. Почему не подешевеет-то? – раздались недоуменные вопросы.