Он замолчал. Из толпы послышались клики: «Слава мудрому августу!», «Да хранят тебя боги, божественный Марк Антонин!» Из общего хора выбивался лишь один хриплый голос киника: «Когда ж ты заткнешься, пустослов?» Август еще немного постоял, а потом повернулся и твердой походкой удалился – словно шел навстречу своему долгу.

– Тебе повезло! – шепнул Веттию Гельвидиан. – Не так уж часто он отверзает уста. Но поспешим, я хотел представить тебя своим учителям. Тот, над кем ты чуть было не посмеялся, – это Цезеллий Виндекс, грамматик, муж ученейший, хотя и порядочный зануда. Другие – смотри: это Авл Геллий, тоже муж обширнейшей учености и собиратель всяческих древностей и редкостей, он не раз избирался судьей; вон тот, пожилой, – правовед Ульпий Марцелл, а вон тот, самый молодой, – это Юлий Павел, тоже правовед, грамматик и поэт, очень одаренный! Остальные, я смотрю, уже разошлись. Но с этими я хотел бы тебя познакомить.

– Приветствую вас, ученейшие мужи, – обратился к ним Гельвидиан. – Позвольте представить вам моего брата… точнее – впрочем, степень родства не важна, а по духу, я уже чувствую, он мне и вправду брат – Марка Веттия Эпагафа. Он только что прибыл к нам из Лугдуна, откуда родом и мой отец, и собирается учиться в Городе.

Философы ответили – каждый сдержанным поклоном, и только полноватый, близоруко щурящийся человек средних лет, которого Гельвидиан назвал Геллием, соизволил проявить некоторое внимание к новичку:

– Так ты из Лугдуна, мой юный друг? Мой покойный учитель философ Фаворин был родом из Арелаты. Надеюсь, это имя тебе известно. – Веттий кивнул: в Галлии имя Фаворина в самом деле гремело. – Что ж, очень рад! И буду рад видеть вас обоих в своем доме. Был бы рад продолжить знакомство, но я буквально последние дни в Городе. Уезжаю в Афины, на год или на два. Но все же хотя бы одна встреча у нас еще есть.

Когда философы удалились, Веттий спросил брата:

– А что это за жуткий киник тут бесчинствовал? Почему его терпят?

– О, это Кресцент, местная достопримечательность, – засмеялся Гельвидиан. – Август терпит его, по-видимому, из уважения к памяти Антисфена и Диогена. А остальные просто предпочитают с ним не связываться. Слава богам, он нечасто появляется здесь. Но в Городе ты его еще не раз увидишь. Ну что ж? Главное позади. Куда теперь?

– Куда скажешь, – покорно отозвался Веттий.

– Но, если можно, куда-нибудь, где поспокойнее. Слова августа не идут у меня из головы. И весь его облик… Как странно – он как будто нехотя несет эту ношу… Говоришь, август нечасто так обращается к людям? Вот у него я хотел бы поучиться, хотя он стоик, а меня больше интересует Платон.

– Не ты один. Но император ведет довольно замкнутый образ жизни. Говорят, несколько лет назад, первое время своего правления, он чаще беседовал с народом, стремясь снискать его расположение. Но те несчастья, которые обрушились на империю за последние два года: сначала восстание в Британии, волнения хаттов у германского лимеса, голод в провинциях, потом, вот, война в Парфии – стали занимать все его время, и говорит он теперь меньше. Или, может быть, разочаровался в слушателях. Жаль! Зато можно познакомиться с его учителем и собеседником, Корнелием Фронтоном. Геллий с ним накоротке. Я был и у него несколько раз. Там тоже проходят прекрасные философские пиры. Но все же он уже стар, много болеет, очень страдает от подагры, и у него больше нет охоты обустраивать все так тщательно, как это делается у Геллия. А у того на пирах вообще замечательно! Знаешь, удивительное чувство: беседа течет непринужденно и каждый чувствует себя легко, а между тем все темы заранее выбраны и продуманы хозяином, и он, как Сократ, заставляет каждого припомнить, что тот знает по каждому вопросу. Только и слушай! Я немало почерпнул там для себя по истории права. А какие у него книги! Боюсь, что с отъездом Геллия здешняя умственная жизнь оскудеет. Но все же я надеюсь, что и на твою долю еще хватит, и скучать тебе не придется. Кстати, смотри: вот это храм Диоскуров, это храм покойного Антонина Пия и жены его Фаустины. А вон там поодаль виден храм Аполлона и при нем старейшая библиотека. В ней два отделения, греческое и латинское. А сейчас мы пойдем через форумы на Аргилет, я покажу тебе книжные лавки, там есть кое-что новое…

И Веттий, которому только что казалось, что одного взгляда на августа хватит ему на целый день размышлений, тотчас же оказался готов к новым впечатлениям и уже рвался прочитать тонкотканый узор Траяновой колонны; жаждал получше рассмотреть горделивый Капитолий с храмами Юпитера Наилучшего и Величайшего и Юноны-Советчицы; великолепные форумы с колоннами, возносящими к небу римских орлов; священный атрий Весты, неугасающий очаг огромного дома – Рима; мечтал пройтись по Священной дороге; погрузиться в жаркое кипение многолюдной Субуры, прогуляться под мраморными портиками, полюбоваться многочисленными фонтанами, взглянуть на гигантский мавзолей Адриана, на вершине которого, как он слышал, шумит настоящая зеленая роща; на храм Минервы; на Атенеум, где он будет учиться, и на ту диковинную инсулу Феликлы, о которой он только что услышал, – и весь Город казался ему новой увлекательной книгой, которую он только-только начал разворачивать.

Прошло не меньше месяца с того дня, как Марк Веттий покинул отчий дом. Все это время Вибию не покидало чувство тревоги. Она исполняла свои привычные обязанности хозяйки дома, следила за порядком, вникала в отчеты вилика об урожае, о продаже вина, о подготовке к зиме. Конечно, ее не покидала тревога о сыне, и с нетерпением ждала она заветного письма, которое известило бы, что он доехал и что все у него в порядке. И вот наконец Вибия услышала слова, которых ждала, как вести о спасении, – радостный возглас раба, исполнявшего обязанности нотария: «Госпожа, тебе письмо! Письмо из Рима!»

При слове «Рим» и при виде заветного папирусного свитка сердце Вибии тревожно забилось: «Давай! Давай сюда!» Дрожащими руками она развязала опутавшую свиток льняную веревку, раскрыла пергаменный чехол, запечатанный знакомой восковой печатью с совой Минервы. Наконец тонкий свиток раскрылся, и Вибия узнала руку сына! Это он! Он жив, здоров и пишет сам! Вибия подошла к застекленному окошку, снаружи залитому струями осеннего дождя, и, смахнув слезу, набежавшую от полноты чувств, начала читать:

«Марк Веттий Эпагаф Клодии Вибии, любезной матери, привет. Вот уже третий день, дорогая матушка, как прибыл я в Рим, и наконец могу с тобой побеседовать и хотя бы вкратце о том рассказать, как прошло мое путешествие, и о первых впечатлениях от Города. Знала бы ты, матушка, как не хватало мне тебя, сколько раз за время пути я жалел, что переполняющими меня чувствами с тобой не могу поделиться! Как же постыдно мало за свою жизнь видел я, и как за какие-то несколько дней мир мой расширился! Сначала мы плыли вниз по Родану, нашей мощной и полноводной реке, – раньше далее Виенны я и помышлений не простирал, – а тут плыли мы мимо гор и равнин, поселений и вилл уединенных, до самой Арелаты и до Массилии, где пробыли три дня. Я успел побродить по городу. Массилия – город чисто греческий. Там даже скала, у подножия которой лежит гавань, театр напоминает – так что сама природа места эллинству созвучна. Из храмов выделяются храмы Аполлона Дельфийского и Артемиды Эфесской. Мне еще показали дом, где несколько лет назад жил знаменитый софист Лукиан из Самосаты. Сейчас он переехал на Восток… Мне советовали почитать его книги – говорят, с большим остроумием он пишет, хотя ни людей, ни богов не щадит.

Здесь, в Массилии, впервые увидал я морские просторы, а в гавани – такое великое множество кораблей, какое мне и во сне не снилось. А когда мы наконец поплыли вдоль побережья на восток, по морю Лигурийскому, ожили в моем уме столько раз читанные стихи божественного меонийца: