«Может быть, в апреле или в мае…» Может быть, в апреле или в мае, не скажу точнее, но когда-то, помню, в пионеры принимали у могилы неизвестного солдата. А потом все, шеями алея, пионерия, сыны твои и дочери, мы в награду в недра мавзолея шли в обход километровой очереди. Знали, гроб хрустальный там качается, но покоится навеки сном объята в том гробу не спящая красавица — мирового вождь пролетарьята, дедушка Ильич, кудрявый Вова! Может, подмигнуть ему? А он нам? Увидали мы всегда живого, как он там лежит Тутанхамоном. Вот, прикинь, привстанет он из гроба, локтем оперевшись о подушки… Помню, мне запомнились особо желтенькие, сморщенные ушки. Как я после хвастался родителям! Как мечтою уносился в выси я! Видел я его! А вы – не видели! Может, у меня такая миссия! Может, дед Наум, дед Шая-Шлёма, дед его, и дед его, и дед его по субботам ни ногой из дома… – Ради этого? – А может, ради этого! – То есть дед Наум, дед Шая-Шлёма и его дед, и его дед, и его дед по субботам ни ногой из дома ради этого? – Ну, как-то так выходит. Жили-были, убегали, ехали, верили, что дети… что уж… где же нам… Я теперь все это вижу в зеркале — счастье, что еще не в занавешенном. Жили, пели, умирали, плакали, — время óно да и горе óно, — птаха ли пером, частицей праха ли рухнуть на бетон Бен-Гуриона. Жили, умирали днем и ночью те, кого неловко звать «мишпуха», чтобы я увидеть мог воочию желтое, морщинистое ухо. Вы меня простите, поколения. Сам не знаю, что сюда пришел-то я. Уши стали, вправду, как у Ленина, маленькие, сморщенные, желтые. Значит, ты – последний из последних. Миссии другой по ходу нет. Пионер, костей своих наследник. Выключаем воду. Гасим свет. Знаю, все когда-нибудь кончается, как об этом в песенке поется, желтый лист на веточке качается, вьется, все никак не оторвется. «Мне б, как Раневская…» Мне б, как Раневская, в жопу послать вас, пионэры. Ласковых несколько слов вам сказать из блогосферы. Я б и с насмешкой что-то сказал, и негодуя. Но не могу я забыть, как стоял, как Виннету, я сам среди вас был, как Виннету, сын Инчучуна. Память вытряхиваю на свету, всяко верчу, н-на. С вами стоял там, воины-мужчины, вождь, блин, апачей, я – председатель совета дружины — не хер собачий! Там, за кустами, курили «BT» из интереса в пионерлагере ГэАБэТэ и КаДээСа. Пионерлагерь этот был от Театра Большого, стало быть, что в нем ни произойдет — все будет шоу. День Нептуна ли, или же День памяти павших вы б вспоминали так же, как я, будь вы из наших. Ветер то рвался к нам, то отлетал, звуки развеяв. В радиорубке там зажигал дядь-Юра Матвеев. Как наливались кровью бойцов алые розы сквозь «Miserere» строй голосов и «Lacrimos’ы». Как у вожатых и пацанов капали слезы. Клич «Miserere» – «всегда будь готов!» — и «Lacrimos’ы». Как обещалось светлых годов близится эра. Сколько осталось? Кто тут готов? Что «Miserere»? Пионерская комната
Если про раковину — то про раковину… (Из наставлений старшего товарища) Ты знаешь, читатель, мудрец и дебил, что главную в жизни карьеру я сделал, когда пионером я был. Но был я и не пионером. Еще пионерским вожатым я был у самого Черного моря и сам источал соматический пыл, мне пел Челентано «Amore». Ракушек не счесть на морском берегу, но мы узнавали немногих. Вот я и сейчас отличить не могу двустворчатых от брюхоногих. Сокровищ среди черноморского дна, — кто видел, забудет едва ли, — особо ценилась ракушка одна, «гербом» ее все называли. Я знаю, что «рáкушка» можно сказать, но мы говорили «ракýшка». И напоминала она, так сказать, такое ребристое ушко. Чуть менее счастлив был тот, кто обрел — венерок средь и сердцевидок — ракушку, что мы называли «орел», и ныне мне памятен вид их. Пока пионеры во всю свою прыть, чужую ракушку, прицелясь, пытались своею ракушкой покрыть, — такой пионерский Лас-Вегас, — вожатый прикидывал, как в вечеру, конкретнее – после отбоя, ту деву с косою, совсем как сестру, увлечь на прогулку с собою. От комнаты взяв пионерской ключи, от страсти тупея, как овощ, ее пригласит он поехать в ночи на остров любви и сокровищ. Ведь там, в пионерской – сокровищница: «гербов» и «орлов» – тыща триста, во тьме чуть видны очертанья лица и лозунг про «честь коммуниста». Такой вот идеологический кич и вечная память при этом: прекраснейший Ленин Владимир Ильич из ракушек там был портретом. Вожатому пофиг гербы. И орлы ценимы вожатыми мало. Но там, в пионерской, стояли столы! И даже кушетка стояла! Когда-нибудь вспомню той комнаты пляж, где море в ракушки играет, а память из ракушки шепчет «Юляш…», а время их перетирает. Плеча я касаюсь ладонью одной, другая скользнула по талии… И Ленин такой молодой, и юный Октябрь, и так далее. |
