Школяр даже с дороги не поспел убраться. Уставился на беднягу Дэна.

— Надо было дать ему шанс, — говорит.

А Сент-Вир в ответ:

— Не его дело.

Но я там был, я-то видел: его меч был в ножнах, пока Дэн не подкатился. Что он там ни собирался сделать со школяром, уж только не подарить ему быстрый поцелуй хладной стали, как говорят рифмоплеты.

— Хочешь выпить?

К Розали они вернулись вместе. С того дня их порознь никто не видел.

***

Никто б тут об заклад не побился, когда они стали спать вместе, потому как узнать наверняка было негде. Их домодержица Мария, шлюха и прачка, сдававшая комнаты в старом особняке, окна которого выходили на внутренний двор с колодцем, где она стирала, хоть и была своя в доску, но тут заартачилась: нечего-де совать нос в дела мастера Сент-Вира, он почти всегда хоть за жилье платит в срок, не то что другие… Только с чего бы еще Сент-Вир раз за разом показывал, что всякий, кто хоть пальцем его малахольного студента тронет, будет ответ перед ним держать? Как ни крути, а забияк, драчунов и сводников из-за Алека полегло в том году немало. Что до Сент-Вира, у того закон был один: что бы ни было, Алека не трожь.

Я так кумекаю, лорд Рогхэд не знал о Сент-Вировом правиле Алека. Да и откуда, коли он со Всхолмья был, один из шатии? На что старику-нобилю сдался Алек, мы только гадать могли, только когда он исчез, никто не сокрушался. А вот фехтовальщик от того обозлился как черт. Кое-кого расспросил, пришил пару лиходеев-наемников, сдуру полезших в Приречье, возвернул Алека в целости и сохранности, а уж после от души позаботился и о лорде Рогхэде.

Ну, а что еще он мог сделать? Закон есть закон. Только у Города законы свои. Они на него убийство навесили да в застенок кинули. Это здесь никому не по нраву было, да что проку? Мы в Городе не одалживаемся. Сами за себя, без ходатаев, но уж коли тебя замели — бог помочь.

Только Алек поперек устава пошел. Ради Сент-Вира, вишь ты. Хотя мы в ту пору того не знали. А думали, нудно ему стало, или сиротливо, или поджилки затряслись — вот и слинял снова. Фабиан Гринспен — тот божился, что видел его с перерезанным горлом у Дороги Суконщиков. Только Фабиану на слово веры нет. А Рыжая Сьюки говорила, Алек-де с Моста кинулся в любовной тоске. Ну, а потом Шустрый Вилли возвернулся, расторговавшись при Магистрате, да принес на хвосте, что видел Алека в экипаже с гербом герцогини Тремонтень, и разодетого от макушки до пят в золотые кружева и зеленый бархат. Чудно это было — Вилли-то зря не скажет, — но куда чуднее, что на другой день объявился Сент-Вир, а вскоре за ним и Алек — волосы острижены, но в той же старой черной мантии, а сам еще ехиднее, чем обычно. Ну, все и принялись подначивать Вилли: где ж твои золото и бархат?

Бархата не было, да и денег тоже. Может, он всё спустил, чтобы выручить Сент-Вира. Я-то знаю, что Алек опять на мели: хотел было раскрутить его на пятак серебром против моего ближайшего шанца на работенку в Городе, а он мне вместо — одну из своих проповедей, которая, если в двух словах перетолмачить, гласит: «Отвали от меня, не то Сент-Вир отрежет тебе яйца». Что ж, славно, что они остаются сердечными друзьями. Всё вернулось на круги своя. Только молва ползет от тех из наших, кто на Всхолмье подрядился драить полы и скрести посуду, что Алек, по-правдашнему, близкий сродственник герцогини. Так что, может, насчет бабла он и врет. Хотя с чего б ему тогда ни купить себе какой приличной одежонки?

***

Алек, заправляя волосы за уши, выскочил из спальни в их комнатах у Марии. Ричард, уступая ему дорогу, повременил с очередным выпадом. Алек никогда не мог толком расположиться в пространстве.

— Ты моих сапог не видел? — вопросил Алек. — Я их вчера снял — и поминай как звали. Думаю, кто-то их съел. Пойду на рынок. Будь добр, не съешь тут без меня еще что-нибудь нужное. Нынче будет шэд — эти сельди вмиг расходятся. Принесу нам немного. Так где мои сапоги?

— За кроватью.

— Уже смотрел.

— Посмотри еще.

Алек появился снова уже обутым, но стискивая плащ у горла.

— Ну вот, потерял булавку для ворота.

— Вот она. — Ричард взял булавку с каминной полки, стараясь не потревожить невеликое собрание драгоценных Алековых книг. — Пойти с тобой?

— Защищать от кровожадных торговок рыбой? — Алек опять заправил волосы за уши и с досадой тряхнул головой, когда упрямые пряди выбились снова.

— Тут ничего не поделаешь, — сказал Ричард. — Просто подожди. Отрастут когда отрастут.

— Как философично, — саркастически протянул Алек. — Так и вижу мудрого старика-фермера из назидательных хрестоматий для юношества.

— Сколько они отрастали в первый раз?

— Годы, — проворчал Алек. — А я был посмешищем для всего Университета, оттого что выглядел неофитом. Когда я ушел, они едва-едва отросли как следует. Единственное, что у меня в конце концов получилось. И тут же пришлось опять их остричь, лишь бы достойно представлять герцогиню на Совете.

— Что ж, это сработало, — заметил Ричард.

— Не то чтобы игра не стоила свеч, — добавил Алек. — Бабуля едва не умерла, увидев меня при памяти.

Волосы отрастут снова, но их длины и сейчас хватало, чтобы Ричард мог запустить в них пальцы, что он и сделал.

***

Никто не знает, кто владеет львиной долей Приречья, верно — родня Алека, только они, верно, те купчие схоронили, потому как кто ж польстится на обветшалый крольчатник? Тут сам приплатишь, лишь бы не иметь этой рухляди.

Юнцы всегда верят в удачу. Только состариться удается немногим. А таким, как этот Алек, она плывет прямо в руки, хоть по ним попервах и не скажешь.

***

Ричард не искал письма, но у фехтовальщика было чутье на то, что его окружало. Он знал, как расставлены вещи в комнате, и замечал, если что-то менялось. Письма были припрятаны по всему дому: под матрасом, на каминной полке за книгами Алека, даже в старой паре прохудившихся зимних сапог, собирающих пыль в углу, потому что их никто не удосужился выбросить.

Ричард знал, что Алек — безбожный скряга — ни за что не сожжет письма, раз бумага исписана лишь с одной стороны. Ричард видел, что это хорошая бумага, гладкая и плотная, а чернила на ней — аккуратные и четкие. Он понятия не имел, о чём толковали письма. Но узнал грузные печати, воск которых Алек рано или поздно, наверное, растопит, чтобы сызнова пустить в оборот: «Тремонтень».

***

Я ошивался у Розали в тот день, когда пришли вести.

— Тремонтень! — запыхавшись, позвал Вилли с порога таверны. Но Алек даже глаз не поднял от костей. Он, как всегда, проигрывал, и, как всегда, не желал бросить игру и приберечь деньжата.

— Эй, Алек, послушай! — Шустрый Вилли добрался, наконец, до стола, где Алек играл в кости с Хэлом и Толстяком Роджем. — Эй! — Он задыхался. Еле дух переводил, ей-богу. — Я тебя зову, не слышишь, что ли?

— Я слышал, что ты кого-то зовешь. В чём дело, Вилли? С тебя льет, как с дешевой свечки, и смердишь ты похуже моего фарта.

— Я с новостями.

Пальцы Алека стиснули край стола, да кто его попрекнет? Новостью-то всегда могло оказаться, что Сент-Вир где-то истекает кровью.

— Ладно, выкладывай. У нас тут игра в разгаре.

— Твоя бабуля преставилась.

— Бабуля? О какой бабуле ты говоришь, Вилли?

— Ты знаешь, о ком я. Герцогиня. Герцогиня Тремонтень. Она умерла. Прошлой ночью. Я тебе рассказать пришел.

— О, пра-авда?

Он взял костяшку и долго на нее смотрел.

Потом произнес:

— Глаза змеи, — и бросил.

Мы все уставились на две опрятные точки посреди стола. Потом Алек поднялся и вышел из таверны. И много дней не показывался. Но Хэл держал для него увязанные в носовой платок деньги — всё до последнего медного пескаря. Кому охота объясняться с Сент–Виром. Да и ясно было, что удача повернулась к Алеку лицом.

***

— Ты разве не пойдешь ее проводить? — спросил Ричард. Он упражнялся в их комнатах, тупоконечным мечом делая выпады в стену, густо испещренную пометами его прежних тренировок. У Алека была собственная сталь — штопальная игла, с которой он научился обращаться еще в университете. Она тоже была тупой — и слава богу, памятуя способы, какими Алек применял острые предметы.