Хороший учитель, правильный. Никогда не наступал на меня, когда мы сталкивались в коридоре, всегда нагибался ко мне и здоровался первым.

А я так жалел, что не родился слепым.

Учитель зашел в класс. Учитель как учитель, ничего особенного.

Ему очень повезло родиться здоровым. Когда ему было девять лет, он увидел, как малыши нашли старую мину. Просто проходил мимо. Мог бы пройти мимо или позвать взрослых, даже должен был позвать взрослых. Слишком близко лежала противотанковая мина к детскому садику. Слишком близко к дороге. Мина могла взорваться в любой момент. Взрослые могли не успеть. Да и зачем ему взрослые, ему, уже не ребенку, в полные девять лет? Ему, нормальному послевоенному пацану? Отогнал малышей от мины, послал малышей за взрослыми. Взрослые вызовут саперов, взрослые сделают все как надо. Только пока подойдут взрослые, надо отнести мину подальше от дороги. Он помнил, как осторожно нес мину к ближайшему оврагу. Он не помнил, как оказался с контузией в больнице. Всего лишь контузия, тугоухость на всю жизнь. Жить будет. Про руки врачи не решились рассказывать в первое пробуждение. Руки пришлось ампутировать.

Учитель рассказал нам, что в университете он влюбился в девушку старше себя на два курса. Он сдал все экзамены по своему профильному образованию: учитель истории. А потом успешно сдавал экзамены по предмету на потоке своей девушки и чуть позже нее успешно доучивался по предмету преподавания рисования и живописи.

Он рассказывал нам, как чертил, прижимая губами линейку к кульману. Как на выпускном экзамене ему «не досталось» кульмана. Как ему объяснили, что он должен сдавать экзамен отдельно от товарищей, чтобы не смущать своей инвалидностью других, нормальных студентов. Как преподаватель поставил перед ним большой хронометр. Часы пошли.

Что ж. Нет кульмана, значит, нет. Они же не видели, как он выполнял домашние задания. Ватман на пол. На пол стопки книг и набор гирек. И главное. Может быть, вполне может быть, что они поняли, что он выиграл именно в этот момент. Главное, он очень быстро снял свитер. Это понятно. Некому и некогда будет вытирать пот со лба. Он разулся. Ноги, культи рук, зубы – все, что имелось, пошло в ход. Он не слышал голосов окружающих. Он не слышал, что ему предлагали – кажется, нашли лишний кульман. Тугоухость была уже ни при чем. Мир вокруг перестал существовать. Только чертеж. Только подтверждение своего права на существование в этом наилучшем из миров.

Чертеж готов. Он вышел покурить. С ним вышел и председатель комиссии. Угостил дорогой сигаретой, заботливо поднес огонь.

– Ты счастлив?

– Извините?

– Мы, разумеется, проверим чертеж, но я уверен, что в чертеже нет ни одной ошибки. Но все равно не понимаю, зачем ты так. Подошел бы по-хорошему, написал заявление: медаль, контузия, инвалидность. Мы могли бы выставить тебе оценку на основании предыдущих зачетов. Зачем ты так, пошел против всех, поставил себя против коллектива преподавателей.

– Можно вопрос?

– Пожалуйста.

– Я сейчас шел по коридору, все еще чертят. А если начертят не так, то имеют право на пересдачу. У них еще полтора часа по закону, а мое время давно вышло. Только не сердитесь, пожалуйста.

– Я и не сержусь. Тут все ясно. Как ты не понимаешь, у них же есть руки.

У меня были хорошие учителя. Неплохие. Я не сержусь, я все понимаю. Я делаю неплохие тексты.

Много лет назад, очень-очень давно, девушка из Парижа, моя мама, приехала учиться в Москву. В Москву ее послали учиться социализму. Что за чушь, зачем посылать девушку куда-то очень далеко от дома и какой социализм может быть в Москве? В Москве холодно и голодно, в Москве очереди за продуктами и одеждой. Да, Москва мировая столица социализма. Да, по сравнению с провинцией России, Москва образец изобилия и счастья. Но для девушки из Парижа зима в Москве – огромное испытание. Зачем, почему Игнасио послал свою дочь в такую далекую и суровую страну?

Не стоит задавать много неопределенных, глупых вопросов. Игнасио Гальего не был дураком. Все проще, все гораздо проще. За обучение своей дочери в Москве Игнасио не заплатил ни копейки. И за проживание Ауроры в России Игнасио не платил. И денег Ауроре Игнасио не посылал.

Не надо ни демонизировать, ни идеализировать социализм. Социализм – прекрасная сказка, а всякая сказка вечна.

Деньги, всего лишь деньги. И никакой политики.

Я родился в Кремлевской больнице. От обычных русских больниц кремлевская больница отличалась очень сильно. Все решения в Кремлевской больнице принимали люди из Центрального Комитета Союза Советских Социалистических Республик. Эти люди не были врачами, они были всего лишь высшими в стране инстанциями. Центральный Комитет не решал вопросов жизни и смерти. Центральный Комитет решал все, одновременно не решая ничего. Всякая медицинская процедура должна была получить разрешение Центрального Комитета.

Мою сестру Аню Аурора родила в обычном русском роддоме. В обычном русском роддоме врач не должен консультироваться с Кремлем. В обычном русском роддоме врач принимает решения сам.

Прага – красивый город. Если бы мне разрешили, если бы это было возможно, я не поехал бы никуда дальше Праги. Зачем?

Но жизнь есть жизнь. Все, что мне нужно было узнать, я узнал. Многие инвалиды в Чехии на самом деле передвигались в электрических колясках. Но мне не подходила обычная электрическая коляска. Из обычной электрической коляски я бы просто выпал. Коляску пришлось собирать в Германии.

Мою первую в жизни электрическую коляску собирал чешский мастер. Да, ему пришлось проектировать и собирать коляску в Германии, но не это главное. Чешский мастер мечтал собирать электрические коляски для людей с очень сильной инвалидностью, а я мечтал о коляске.

Мы, оказалось, мечтали об одном и том же. Мы мечтали о свободе.

Красота – очень условное понятие. То, что красиво для меня, может быть уродливым для другого человека. Сам я не очень красивый мужчина, но если спросить у моей жены – я самый красивый на свете. Серьезно. Я не знаю, насколько я красив для Софии, но я для нее самый умный и добрый на свете папа. Если очень плохо и не очень уютно на душе, можно всегда подойти к папе, взять его за указательный палец левой руки и услышать, что она самая умная и красивая девочка на свете.

Я люблю Испанию. Может быть, потому, что Испания очень похожа на Россию. Люди неправильно устроенной и жестокой страны неожиданно совершают отчаянно красивые поступки, невозможные в утонченных, почти совершенных цивилизованных странах.

Больница. Испанская больница. Коридорные стены пугают щелями и проплешинами ветхого здания. Мою кровать ставят в коридоре. Слева от меня лежал человек с Марса, во всяком случае, так он заявлял миру и пробегающим мимо медсестрам. Человек очень просит позвонить по шести телефонным номерам. Только он знает секретный код доступа межпланетной связи. К нему подходит врач, терпеливо набирает по очереди все шесть номеров, но Вселенная молчит. Врач обещает, что во время следующего обхода он обязательно попытается связаться с Марсом еще раз.

Врач подходит ко мне. Я спрашиваю его, почему меня положили в коридоре. Медсестра, сопровождающая врача во время обхода, смотрит на меня ласково. «Мальчик, пока мы до палаты добежим, время пройдет, а тут ты у нас перед глазами. Такой молоденький, – говорит она, – мы все очень переживаем за тебя», – и я понимаю, что она говорит это не из вежливости.

Боль стискивает меня в немыслимый узел, я кричу. Я кричу, и мне кажется, что потолок кружится надо мной. Ни у врача, ни у меня нет времени на игру в вежливость.

– Жить хочешь? – спрашивает врач.

Я уже давно в Испании, и я понимаю, что это настоящий вопрос. Зачем лечить человека, который не хочет жить?