Младшую женщину выставили на продажу раньше меня. Из-за кулис я смотрел, как она сбросила шаль, и, заметив, что грудь у нее слегка обвисшая, я нахмурился. Наложница все еще была красивой, яркой и привлекательной, но для тех, кто мечтал о вечной молодости, желанной уже не являлась. Я тут же ощутил благодарность, что у меня нет груди, которая с возрастом будет выдавать меня. Хотя с моей стороны это было не только дурно, но и глупо, потому что всегда сохранялось равновесие. Даже будучи далеко не юными, женщины могут выглядеть хрупкими и грациозными, тогда как я очень скоро пересеку черту, после которой долгие часы возни с горячим воском и кремами не помогут.

Я наблюдал за началом торгов. Сперва цену начали быстро поднимать, но потом интерес спал, и в итоге она принесла государству пятьсот пятьдесят монет. Небольшая сумма за наложницу, но если ее и расстроило то, какие цены за нее предлагали, то по ее спокойным глазам этого было не понять. Купивший ее мужчина был в возрасте, с посеребренными волосами и морщинками у глаз, но он был в хорошей форме, привлекателен и опрятно одет, и улыбка, появившаяся на его лице, когда он выиграл торги, говорила о его спокойном удовольствии. Я подумал, что это показывает его характер в хорошем свете, и внезапно понял, что завидую. Вполне вероятно, оставшиеся ей годы пройдут лучше, чем мои.

Далее на аукцион выставили мебель, предметы искусства, а потом повара. Она принесла в казну почти тысячу пятьсот монет и в отличие от наложницы за кулисы вернулась раскрасневшаяся от плохо скрываемой гордости и облегчения. Потом были проданы персидские ковры лорда Риедича, затем его экипаж и лучшая одежда.

Когда подошла очередь кровати, ко мне подошел один из младших сыновей, чтобы сказать, что я следующий. Он в последний раз расчесал мои волосы и присыпал плечи, грудь, бедра и лоб истолченной в пыль мерцающей слюдой. Он закапал глаза настойкой белладонны и подвел веки, подкрасил губы и соски, сильно пощипав их. Пока он мною занимался, я довел себя до возбуждения, а затем вышитой лентой стянул основание члена. В ожидании своей очереди я рассеянно ласкал себя, чтобы сохранить эрекцию, а сам изо всех сил пытался успокоиться.

Наконец меня подтолкнули вперед, и я, все так же волнуясь, поправил повязку и вышел на сцену, когда глашатай объявил мой номер.

– Из Соединенных Королевств Греции… без единого изъяна… обучен в храме Эроса… с рождения посвящен…

Лишь слегка склонив голову – я хотел дать рассмотреть лицо – и сложив губы так, что у меня был в одно и то же время невинный и дерзкий вид, я поднялся на возвышение, ловко развязал узел на бедре и откинул ткань. Хвала богам, моя плоть все еще была твердой, и, пожалуйста, пусть она меня не подведет. Чем выше возрастет цена, чем больше шансов, что я попаду к хорошему господину.

Во всяком случае, так говорил здравый смысл.

– …полная покорность… молодой, но искушенный… хлыст… непомеченный… безупречная кожа…

Я едва слушал, ведь то, что обо мне говорили, и неважно, была это правда или ложь, для меня почти никакого значения не имело. Вместо этого я изучал толпу, вспоминая уловки, чтобы поднять цену. Нет, я еще никогда не был на аукционе, но меня выставляли на обозрение на нескольких небольших приемах в семинарии до того, как лорд Риедич купил меня. Не думаю, что здесь были какие-то отличия.

Рассматривая собравшихся, я искал именно тех, кто пожирал меня глазами, и впитывал их голодные взгляды, пробуждая в себе эксгибициониста, чтобы по моим венам струилось желание, видимое всеми. Я каждому смотрел в глаза как раз столько, чтобы польстить, и делал почти незаметное движение бедрами – нет, ничего вульгарного! – чтобы сказать, что я здесь, возбужденный, жаждущий. Жаждущий их.

Я испытал немалое облегчение, когда услышал, что ставка начала повышаться. И когда от тысячи пятьсот перешли к двум, а потом к двум пятьсот, я ощутил, как мои тревоги уходят, и мне больше не надо было специально вызывать в себе возбуждение. Лента делала свое дело, а об остальном заботилась растущая цена. По правде говоря, у меня голова пошла кругом от столь пристального внимания.

И опять вы думаете, что я – самовлюбленный хлыщ. Знаю, думаете. Но вот вспомните свое любимое дело. Пусть вы занимаетесь фермерством или вы – пекарь или учитель или воин. Вспомните то чистое удовольствие, которое ощущаете, достигнув успеха. Вспомните то чувство, когда осознаете, что вы добрались до вершины на том поприще, которое вас определяет. Эротическая привлекательность является моей сущностью, без нее я ничто. Ведь одним хлебом душу не насытить.

После двух тысяч восьмисот покупатели приутихли, точнее их количество сократилось до нескольких, кто поднимал руку и выкрикивал цену. Одного из них я выделил особо. Мужчина находился в первых рядах и все время поднимал карточку, постоянно обходя соперников. В его голосе не было тревоги, присутствовала лишь скука. Казалось, он совершенно не беспокоится о деньгах. Нет, теперь волновался я, и мне пришлось силой воли прогнать тревогу прочь и отвести взгляд, чтобы не лишиться преимущества. У мужчины был болезненный вид, его щеки обвисли от старости. Кожа дряблая и тонкая, а выражение лица угрюмое. Он грузно сидел на табурете, будто у него больные колени, в то время как все остальные вокруг стояли. И я понял, что прошу Эроса, чтобы он меня миловал.

Иногда я веду себя, как последний глупец. Я не только забыл свое место, но еще забыл, как распознавать удачу. Вот лорд Риедич был красив, и что? Не могу сказать, почему мне претила сама мысль, что этот мужчина будет моим господином. Какая нелепица. Он мог оказаться наидобрейшим в мире человеком, желавшим спасти юношу и назвать его своим сыном. Но меня бросало в дрожь при мысли о том, чтобы раздвинуть перед ним ноги или попробовать на вкус его плоть. Рабу не полагается о таком думать, и у меня нет ни малейшего представления о том, как мне удалось прожить столько лет с подобными мыслями.

Он победил в торгах с конечным итогом в три тысячи сто пятьдесят монет, и если бы я не знал, что цена баснословная, то понял бы это по перешептываниям в зале. За юных девственников могли потребовать до семи тысяч, но бывший в употреблении эроменос редко приносил более двух тысяч монет.

После выкрика «продано», я подобрал повязку и чуть не споткнулся, спускаясь с возвышения, – эйфория от торгов боролась с отчаянием от мысли о новом господине. Я едва сдерживал слезы, когда юноша, меня подготавливавший, с взбудораженным видом потянул меня за руку:

– Это король!

Боюсь, посмотрел я на него оцепенело: его слова в тот момент не имели для меня никакого смысла. Снимая ленту с члена, я нахмурился и запоздало ответил:

– Да.

Его улыбка стала шире.

– Нет, не он! – юноша рассмеялся и обхватил мое лицо руками, заставляя посмотреть в его сверкающие глаза. Чужие пальцы холодили мои разгоряченные щеки. – То был один из его слуг. Тебя купил король!

И вот тогда я вспомнил.

Лорд Нигелль.

***

– Не помню, чтобы я просил о рабе для утех, – сквозь стиснутые зубы сказал он с едва сдерживаемой яростью.

Я уже давно сжался в комок, признаю. У меня подкашивались ноги, и больше всего на свете мне хотелось упасть на пол. Преклоненные колени это больше, чем поза покорности, это демонстрация уязвимости, это внутреннее успокоение, это возможность спрятаться. С первого момента, когда я прибыл во дворец, меня захлестнуло море впечатлений, и некоторые из них были противоречивыми. Я ощущал себя так, будто у меня из-под ног выдернули ковер, а пола под ним не оказалось.

В течение часа после продажи меня забрал другой слуга короля, он прикрыл мою наготу одеялом и посадил в повозку, доставившую меня во дворец. По прибытии он позаботился о моем клейме, а затем передал меня другому рабу. Его звали Кармин, он вел хозяйство. Ему было около шестидесяти, но он не утратил стройность и привлекательность. Кармин отличался сдержанной манерой поведения, и я подумал, а не воспитан ли он тоже как эроменос.