А еще был батюшка. Едва ли слово «абсолютный авторитет» может выразить даже сотую долю ее отношения к духовнику. Все кардинальные, важные решения принимались только с его благословения. Ослушаться, перечить или даже подвергать сомнению – для нее все это было просто немыслимо. Батюшка в ее глазах вовсе не заменял собой Христа: нет, он лишь свидетельствовал собой о том, что Христос есть, потому что батюшка – именно такой. Их связывал какой-то особый род духовной дружбы, так что даже ставшие крайне редкими с годами встречи не ослабляли ощущение постоянной близости и пребывания духовника где-то здесь, почти за оградой.

А потом была болезнь – страшная, зловонная, изматывающе-долгая, последняя. И был переломный момент – когда по дороге на операцию баба Аня вдруг, в центре московской подземки, поняла: не поможет ей операция, лучше уже не станет никогда. Развернувшись домой, она до самого дна испила целительное горькое лекарство боли и скорби – потому что видела Христовы руки, державшие эту чашу болезни.

Есть в Сергиевом Посаде улочки, которые по сей день сохраняют обаяние старой России, дореволюционной, тихой, молитвенной. Осталось их совсем мало – в тех немногих глубинах переулков, куда еще не добралась коммерческая мошна с экскаваторами и кранами, где даже сегодня все еще ходят по воду на колонку и отапливают дома дровами. Эти дома, как правило, место проживания тех, кто однажды посетил Троице-Сергиеву лавру и уже не смог с ней расстаться.

По затертой деревянной лестнице, не мытой и не крашенной лет эдак дцать, поднимаемся на второй этаж. Запах старого деревянного дома, отстоявшего свою сотню лет, ни с чем не перепутать. Маленькая двухкомнатная квартирка. Зато с газом и холодной водой. В доме не то что бедно – почему-то очень уныло. Прохладно и пусто. Словно здесь не живут, а доживают; да и то не по своей воле. Хозяйка – ничем особо не примечательная женщина лет сорока пяти, для своего возраста даже все еще не утратившая черты былого обаяния. Медленно стареющая кожа лица, никогда не знавшая ни кремов, ни косметики, так и светится какой-то естественностью, несмотря на уже немалое количество морщин.

Пропев рождественский тропарь – Святки на дворе! – сели за стол. На столе, как и во всем доме, все очень скромно. За многие годы привычка питаться в лаврской столовой почти атрофировала и желание, да и сноровку что-то готовить самостоятельно. Да и для кого готовить? Сами как-нибудь перебьемся, а гости – дело почти неслыханное.

– Вот так и живу, – начинает разговор хозяйка.

– И слава Богу! – Я пытаюсь ввернуть благочестиво-праздничную фразу.

– Да уж, может, и правда слава Богу, – как-то совсем не по-праздничному реагирует хозяйка. – Хотя последнее время я все чаще думаю, что не слава Богу. И что меня дернуло сюда приехать? Вот что я сейчас – у разбитого корыта. Ни семьи, ни детей, никому не нужна. От работы – тошно. А я же на архитектора училась! Останься дома – смотришь, уже и в Союз художников давно приняли бы, хоть что-то после себя да оставила бы. А что теперь? Кроме батюшки – никого. Да и ему я уже порядком поднадоела. Прошли те времена, когда он возился да часовые исповеди выслушивал. Теперь одно и то же: не унывай, молись, трудись, терпи, спасайся. Как же все это опостылело! Никакой радости в жизни. Раньше хоть где-то надежда еще оставалась – вдруг замуж выйду. А кому я теперь такая нужна? Самой смотреть противно. Старуха недовыцветшая. Дура, просто дура. Когда стала воцерковляться, по-взрослому, по-монашески – все плотское – грех. Батюшка говорил: «Ты что, неужели замуж хочешь? А оно тебе надо? Да перестань! Смотри, как счастливо сестры живут! Как у Христа за пазухой! Спасение уже в кармане почти!» Вот именно что «почти»! Я из этого уныния уже который год не могу выйти. Ничего не радует. Тогда и правда это замужество совсем не надо было, все как на крыльях летала, щебетала, думала, вся жизнь впереди. А теперь прожила жизнь – смотришь, а жизни-то и не было.

Последние лет десять – словно заколдованный круг, все одно и то же. Дом – работа – храм – дом – работа – храм…

Чайку попили, помянули общих знакомых, повздыхали-поохали, на том и разошлись. По сей день иногда случайно встречаю ее по дороге к лавре. В ее жизни все стабильно. Каждый – кузнец своего счастья. Или несчастья. Хотя, по большому счету, между первым и вторым грань трудно различима. Особенно когда смотришь со стороны.

Неподалеку от Капитолийского холма, на одной из самых шумных туристических улиц Рима, есть совсем небольшой бутик. Шарфы, платки, галстуки мыслимых и немыслимых расцветок и узоров. Прохожу мимо – а дай-ка загляну, может, какой подарок и домой привезу. Улыбчивая продавщица интересуется, откуда я. «О, Россия! Серафим Саровский!» – с искренним восторгом она поднимает большой палец кверху. И тут я замечаю – а на руке-то у продавщицы деревянные четки! Заметив мой взгляд, она с гордостью сообщает, что она вот уже три года постоянно творит умную молитву. Через пару минут разговора выясняется, что она – еврейка, обратившаяся в католичество. Все, что происходит вокруг, – для нее имеет особый духовный смысл, который Сам Бог открывает ей разными способами, прежде всего в пророческих снах. Такие сны она видит постоянно. И в них получает ответы на все свои жизненные вопросы. «Счастливая! – думаю про себя. – Наверное, и про то, что сегодня к ней православный священник придет, – тоже знала».

Из глубин памяти всплывает другой опыт – афонский. Там, в этой монашеской республике, Иисусову молитву творят все. И в тишине уединенных келий, и в медленном и чинном ритме жизни больших общежительных монастырей. Она буквально висит в воздухе. Но – в отличие от римской молитвенницы – ей никто не бравирует. Так же как никто не хвалится тем, что он дышит. Не хочешь – так не дыши, никто не заставляет. И какого-то особого, исключительного подвига в этом тоже никто не видит. Любой нормальный, здравомыслящий человек, если понимает, что почему-то перестал дышать, начинает срочно искать причину – а то ведь и умереть можно. Он не говорит себе: «А что здесь такого? Хочу – дышу, хочу – не дышу!»

Хорошо, когда человек посреди мирской суеты творит молитву. Сергей Фудель рассказывал о швейцаре одной из московских гостиниц, который творил непрестанную Иисусову молитву, находясь постоянно в потоке приезжающих и отъезжающих. Его мысль о Боге так крепко соединилась с сердечным чувством, что внешняя суета уже никак не задевала. Он тщательно выполнял все свои обязанности – но при этом внутренне был совершенно свободен и независим, предпочитая стоять вниманием рядом со Христом – и радоваться Ему. Не знаю, как вам – а мне по-хорошему завидно такой абсолютной свободе: быть полноценно включенным в обычную жизнь – и в то же самое время уже находиться рядом с Небесным Отечеством.

Только навряд ли захочешь об этом рассказывать всякому встречному. Надеюсь, когда-нибудь и наша римская молитвенница дойдет в своих молитвах до той глубины, о которой никаких слов не хватит, чтобы рассказать.

Когда у меня бывают поездки, я люблю фотографировать. Да так, чтобы камера профессиональная и объектив достойный. Потом качественные фотографии разбирать – сплошное удовольствие, словно опять погружаешься в атмосферу другой страны, а то и целой цивилизации.

Когда мне предложили поехать на Пасху в Китай, я, конечно же, взял с собой правильный фотоаппарат. Дело серьезное: когда еще Бог приведет посетить Поднебесную! В первый же день приезда – благо дело было днем – отправились на прогулку. Все другое, неожиданное, привлекательное. Щелкает затвор, отбивает новые кадры, записывает файлы на карточку. Солнце уже клонится к западу, пора бы и подкрепиться.

Заходим в небольшой ресторанчик. Пока мои спутники разбираются с меню, отправляюсь прогуляться. Смотрю, на самом видном месте небольшая статуя какого-то местного божка. В красном и золотом. На Будду не похож. Вокруг валяются мелкие деньги и какие-то бумажки, похоже, просьбы. Подсветка так и соблазняет сделать пару эффектных кадров. Соблазн. Борюсь. Неудобно как-то. Это же каким надо быть циником, чтобы бесцеремонно, прямо в лоб, снимать чьи-то святыни, пусть и другого народа, иной веры, но все равно – почитаемые предметы. Соблазн все растет и растет. А вдруг у них только в этом ресторане такой милый божок и больше нигде не встретится? Что я покажу своим студентам, когда вернусь? Этот помысл окончательно сбивает с ног, оглядываюсь, вроде все заняты своими делами, никто внимания не обращает – и быстро делаю серию снимков.