Предаваясь таким неутешительным мыслям, Виргилиан шел по безлюдной улице. Он сам раскаивался, что слишком налег за столом на пироги с потрохами и вино. А свинины, пожалуй, и вовсе не следовало бы есть на ночь. А как пожирал мясо префект виндобонского легиона, розовый упитанный варвар, уверявший собрание, что луна – это нечто иное, как щит какого-то германского героя, заброшенный на небеса…

Над Римом стояла полная луна. Под лунным мертвенным светом город казался таким, каким его представляли себе варвары и провинциалы, обитатели какой-нибудь Гераклеи Таврической или какой-нибудь дакийской деревушки, – сплошь мраморным, величественным городом без свалочных мест и без общественных ретирадов. Виргилиан шел по Новой Дороге. Черные угловатые и косые тени подчеркивали белизну освещенных луною стен, воздушность портиков. Улицы были пустынны – время перевалило за полночь. Мимо прогремел обоз: мулы везли в неуклюжих деревенских телегах навоз из палатинских казарм, и кисловато-едкий запах удобрения на минуту создавал впечатление сельского воздуха. Потом грохот колес затих вдали за углом.

У ворот дома на каменной скамейке сидел привратник и спал, опустив голову на колени. Не тревожа его, Виргилиан по хрустящим под ногами камушкам, напомнившим ему об остийском пляже, направился среди черных деревьев к дому. Оттуда доносились шумные голоса, женский смех, аплодисменты. Виргилиан остановился в дверях.

За лунообразным столом возлежали раскрашенные женщины, вероятно, куртизанки, цирковой возница Акретон, черные кудри которого были перевязаны красной лентой, софист Филострат, о чьей книге говорил весь Рим, продажный кинэд Алион и, к удивлению Виргилиана, Скрибоний. Венок из фиалок, напяленный на его лысую голову, съехал на ухо. Других гостей Виргилиан не знал. Женщины были все, как на подбор, красивые, с крашенными под белокурых германок волосами, и по тем позам, какие они принимали за столом, и слишком громким голосам мужчин можно было догадаться, что все уже в достаточной мере пьяны. Но особенное внимание обращала на себя молоденькая Лавиния Галла, завитая, как барашек, жена сенатора Квинтилия Готы, с которым час тому назад Виргилиан беседовал за столом у дядюшки о постройке стратегических дорог в Британии и Галлии и который на традиционный вопрос о здоровье жены ответил, что она здорова, но вынуждена провести ночь у страдающей коликами матери, чтобы ставить какие-то припарки.

– Дороги, только дороги, – ударял рукою по столу сенатор, – ведь нет же никакой возможности навербовать новые легионы?

Голос у Готы был громкий, авторитетный, привыкший к прекрасной акустике сената. Бедный Гота!

Запрокинув хорошенькую головку, давясь пьяным смехом, может быть, еще борясь с остатками стыда, Лавиния Галла стояла посреди залы, поднимая пальчиками тогу.

– Выше, выше! – кричали присутствующие.

Она подняла выше, так, что у Виргилиана забилось сердце. Перегибаясь назад, она сама, в пьяном сладостном исступлении, любовалась своим телом. Черные высокие башмачки, украшенные жемчужинами, подчеркивали белизну ног. Казалось, ее тело улыбалось, такое оно было свежее, нежное, все в детских припухлостях и ямочках, а позе ее позавидовала бы любая куртизанка. Даже привыкший ко всему Виргилиан раскрыл от изумления рот. Хороши припарки! Все же присутствующие мужчины были в восторге, рукоплескали, осыпали сенаторшу комплиментами.

– Какая прелесть! Какая прелесть! – со всем жаром аплодировал Цецилий Наталис.

Но, увидев входившего в залу Виргилиана, Лавиния Галла опустила одежду, вскрикнула и, как бабочка, порхнула на стол, опрокинула чашу с вином, бросилась на ложе, и над ней склонился ее очередной любовник, знаменитый цирковой возница Акретон, чернокудрый красавец, любимец толпы и женщин, разрушитель семейных очагов, потрясавший цирк своими сказочными победами, возница, имя которого, как имена консулов, знал в Риме каждый мальчишка. Галла отталкивала его слишком предприимчивые руки, не привыкшие к сопротивлению, знавшие, как надо обращаться с женщинами и каппадокийскими кобылицами. Приведя в порядок одежду, поправляя обеими руками прическу, Лавиния Галла исподлобья смотрела на Виргилиана, спрашивая себя, какое впечатление произвело на него ее поведение. Виргилиан улыбнулся ей сочувственно: смелость надо было наградить. Глупый барашек!

– Виргилиан, наконец-то и ты явился! – простер к нему руки хозяин. – Сюда, рядом со мной…

– Виргилиан, – помахал ему рукой Скрибоний Флорин, обнимая другою полную женщину, рыжеволосую, победно обнажившую прекрасные плечи.

– Что туту вас происходит?

– Как что? – поправил венок пьяненький Скрибоний. – Конкурс красоты. Как жаль, что ты опоздал. У кого самые красивые ноги…

– Это очень мило.

– Да займи же свое место! – крикнул хозяин. – Раб, принеси гостю чашу!

Виргилиан еще раз окинул взглядом собрание. Продажный содомит, раскрашенный как женщина, с огромными глазами, порочными, но полными того особенного света, какой бывает в глазах людей, прошедших все запретные черты, скучал над чашей вина. Лавиния хохотала в объятиях Акретона. Скрибоний Флорин пил, поил вином свою соседку и со слезами декламировал ей стихи Марциала, его колючие, как осы, эпиграммы… Женщина говорила:

– Как тебе не надоест болтать? Подари мне лучше на память золото. Я тебя поцелую в лысину.

– Скрибоний, – сказал ему Виргилиан, – с твоим ли здоровьем посещать попойки?

– Ах, дорогой друг, все равно мы все завтра подохнем и от нас ничего не останется, кроме горсти праха. Так сладко забыться за чашей вина…

– Ну, а теперь твоя очередь, милая Делия, – сказал хозяин.

По другую сторону от Цецилия возлежала женщина восточного типа. Смугловатое лицо, родинка на щеке, длинные, неправдоподобно длинные ресницы. Маленький рот точно запекся от какого-то внутреннего жара. Вопросительно высоко поднятые брови, очень черные от ресниц глаза, а на самом деле темно-серые, и голубоватые, как у детей, белки глаз. Виргилиан никак не мог вспомнить, где он видел это лицо. Конечно, это было на лестнице в грязной гостинице иудея Симона, в Субурре, когда он навещал по возвращении из Александрии Скрибония Флорина.

– Делия, почему же ты медлишь? – спрашивал хозяин.

– Делия! Делия! – раздавались голоса присутствующих.

– Виргилиан, – потянулся к нему Скрибоний, – ты помнишь… у меня в гостинице? А теперь это знаменитая танцовщица. Выступала в пантомиме «Пояс Венеры». Замечательно! Ты сходи, посмотри. Радость жизни не только в чернилах. Ты знаешь, кто ее содержит?

– Кто?

– Руф Аквилин, владелец мастерской погребальных урн. У этого есть деньги. Миллионы сестерциев тратит на нее.

– Покажи мне его.

– Да его здесь нет. Бедный старичок сидит дома, пьет липовый отвар и утешается за чтением Сенеки. Я его знаю. Сочинял для него стишки, всякие там надгробные надписи для откупщиков…

– Почему же ты не хочешь позабавить нас? – приставал к танцовщице Цецилий Наталис.

Делия покачала маленькой головой.

– Яне хочу, – сказала она и закрыла глаза.

– Ты не хочешь? – сверкнула своими глазками Лавиния Галла.

Она была взбешена. Даже хмель ее прошел от такого оскорбления. Девчонка из портового кабачка! Уличная потаскушка! И в то время, как жена сенатора участвовала в этой забаве, она не желает показать друзьям свои смуглые прелести. Какая недотрога! Лавиния готова была растерзать дерзкую танцовщицу.

– Не капризничай, Делия, – упрашивал Цецилий.

– Пусть лучше она танцует, – заорал вдруг пьяный Скрибоний. – Божественная! Дионисия! – посылал он воздушные поцелуи. – Станцуй нам осу!

– Осу! Осу!

О танцах Делии говорили в Риме как о чем-то необыкновенном, новом; наперебой приглашали ее на пиры, ухаживали за ней, засыпали ее записочками. Подслеповатый Руф Аквилин ничего не видел, ничего не подозревал.

– Хорошо, я буду танцевать.

Все зарукоплескали. Делия встала с ложа, и Виргилиан почувствовал на себе ее взгляд. Их глаза встретились, и в этом взгляде было то неописуемое и необъяснимое, что бывает, когда два человека в случайной встрече, мимолетно, вдруг почувствуют себя связанными более крепко, чем цепями. И вдруг Виргилиан вспомнил. Это было на Востоке. Из колонн Пальмиры выходил караван. За караваном плелась труппа бродячих комедиантов. Юноша вел ослика, а на ослике сидела женщина, закутанная в покрывало. Блестели только глаза. Маленькая смуглая ручка откинула на мгновение покрывало. Эти глаза были теперь перед ним.