– Откуда она? – спросил он Скрибония.
– Из Александрии. Пришла сюда с актерами. Муж умер от горячки. Плясала по кабакам, пока на дороге не встретил ее этот гробовщик. Теперь у нее свой дом, музыканты. А какие носилки!
Делия покинула залу, чтобы приготовиться к танцу, и все оборачивались, чтобы посмотреть на ее походку, о которой знатоки говорили, что это походка тигреныша. Лавиния надула губки. Настроение было испорчено.
Спустя некоторое время в залу вошли музыканты: две египтянки с арфами и восточного вида старик с флейтой в руках. Толстогубые египтянки опустились на колени около своих громоздких инструментов, тронули пальцами струны, чтобы проверить, настроены ли арфы. Старик в полосатой хламиде покорно ждал начала танца. Рокот струн ударил по уху приятным звоном. Пришел еще один музыкант с тамбурином в руках. Арфы перекликались серебряными голосами. Делия показалась на пороге, закутанная в легкие одежды. Египтянки рванули струны.
В неуловимый путаный ритм мелодии запутались гнусавые звуки флейты, ударил глухо тамбурин. Все разговоры прекратились, в дверях столпились рабы. Уловив одной ей известный звук, Делия выплывала на середину залы почти на пальчиках, перебирая босыми ногами с непостижимой быстротой. Высокая нота флейты тянулась невыносимо долго. Она была высока, как высокое египетское небо над Александрией, из которой пришел в Рим этот чувственный танец! Жгучее солнце стояло над головой. По Нилу скользили паруса барок… Розово-черные ибисы взлетали над зарослями папируса… В маленькой коптской деревушке жила девушка… У отца был садик. В садике над цветущим персиковым деревом кружилась оса…
Тамбурин ударил глухо. Высоко подняв руки, Делия закружилась. Казалось, что черно-белые плиты пола закружились вместе с нею в один сплошной круг. Танец был такой же странный, как и музыка. Оса летела над головой танцовщицы, и та отбивалась руками то с детским испугом на лице, то с надеждой поймать злое насекомое. Флейта на низких нотах имитировала гнусавое жужжание осы.
Одно за другим развивались и спадали с Делии покрывала. Одно зеленое, цвета листьев, второе розоватое, как персиковый цвет, голубое, покрывало небес… Одно мгновение они плыли в воздухе, легчайшие облачка, и падали на каменный пол. Оса пыталась ужалить в самое сердце. У зрителей пересохло во рту. Цецилий, время от времени прикасаясь губами к чаше, не спускал с Делии глаз. Виргилиан никогда не видел такого танца. Это было лучше всякой пантомимы. Все с нетерпением ждали, когда наконец упадет последнее покрывало и оса будет жалить в то место, где любовь находит свое последнее прибежище…
И вдруг, вместо долгожданной наготы, Делия предстала перед ними в странном наряде. Две серебряные чаши на цепочках прикрывали ее маленькие груди. На бедрах была короткая одежда вроде варварских штанов, но это были не шкуры, не кожи, а тончайший желтый шелк. И странно, шелковая одежда только подчеркивала прелесть женского тела. В этом была незнакомая женственность, нежная тайна…
Утихли восторженные аплодисменты. Делия, тяжело дыша, вернулась на свое место. Она опять посмотрела на Виргилиана, и он понял, что она спрашивала его, понравилось ли ему, как она танцует.
– Божественно! – сказал он ей.
– Тебе понравилось? – блеснула она зубами.
– Удивительно! Столько экспрессии!
– И столько выражения в лице! Такая мимика! – раздавались вокруг голоса.
Кард, заведовавший столом Цецилия нумидийский раб, внес, высоко держа над головой серебряное блюдо, холодный пирог с потрохами фазанов.
– Да, это – танец! – покачал головой хозяин. А сам косил глазом на Лавинию Галлу, которая делала вид, что ее совсем не интересует искусство Делии. Цецилий находил, что такое нежное тело, как у Лавинии, достойно того, чтобы его любить. Пухлые плечики не давали ему покоя. Там, в Африке, осталась добродетельная тучная Фелициана, семейные заботы, метафизика его статуй. Здесь, в Риме, хотелось чего-нибудь более острого. Связь с женой первоприсутствующего сенатора? Это неплохо. Но сколько опасностей для его карьеры! Нет, такие романы не для Цецилия Наталиса, добивающегося общественного доверия…
– Ешьте, друзья, и пейте, – сказал он со вздохом, когда Кард, вооружившись огромным, как меч, ножом, разрезал пирог.
Пирог был жирен и ароматен. Жир стекал по пальцам. Приятно было запивать такую еду терпковатым испанским вином. Требоний Элий и Фульний Приск, оба адвоката и оба большие любители покушать, вели гастрономический разговор.
– А вот мы недавно ели в одном паршивом кабачке, – рассказывал Элий, – рыбную похлебку. Самая обыкновенная похлебка: рыба, капуста, лук-порей и перец. И больше ничего. Но какое это было объедение!
– Мм… – блаженно застонал Приск, – понимаю, понимаю. Похлебка с рыбой и с луком, да если рыба соленая и немножко с душком, да побольше перцу, да кусок простого деревенского хлеба. Это, действительно, прекрасно. Вообще, рыба тонкое блюдо…
– Что ты сказал? – спросил весь вечер промолчавший Филострат, обидевшийся на хозяина и на всех прочих, что никто ни слова не сказал о его книге.
– Я говорю о рыбе.
– Что ты говоришь о рыбе?
– Что рыба – тонкое блюдо.
– А-а – протянул Филострат, – а я думал, что ты говоришь о моей книге.
– Нет, нет, – успокоил его Приск и продолжал, опять повернувшись к приятелю: – Рыба, мой Элий, требует особого внимания. Хороша рыба бывает только тогда, когда она поймана не в тине, а на песке. А еще лучше – на гальке. Знаешь, в такой прозрачной водичке, когда все камушки видны. Только тогда у нее будет нежный вкус. И почему-то особенно она хороша в реках, устья которых направлены на север. Странно, но это так. Неплоха, впрочем, и рыба в Тибре, под мостами…
Приск удалился, чтобы в укромном уголке пощекотать гусиным пером небо. К сожалению, в желудке уже не было места для третьего куска пирога. А пирог был такой, что жаль было упустить случай…
Виргилиан много пил. Огненное, точно наполненное пузырьками горького воздуха, испанское вино наливало свинцом ноги, завешивало зрение сладостным туманом. Он даже не заметил, что очутился рядом с Делией. Улучив удобный момент, когда Акретон удалился вслед за Приском, хозяин подсел к Лавинии и уже держал ее руки в своих пылающих руках, говорил ей комплименты, от которых она запрокидывала со смехом голову, гладил украдкой ее бедра.
– Цецилий, – крикнул ему вернувшийся Приск, – поставь еще одну статую в родной Цирте. Упругости!
Подперев голову рукой, Делия, не отрываясь, смотрела на Виргилиана. Ее запекшийся маленький рот говорил о жадности к жизни, к ощущениям, к переживаниям. Такие натуры не отказываются ни от чего, даже от страданий. Какой-то внутренний огонь горел в этом смуглом существе. Холодная, как мрамор, юношеская красота Грацианы Секунды была явлением совсем иного мира, исчезала в тумане винных паров. Глаза Делии заслонили все – пиршественную залу, других людей, даже Грациану. Так хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, ничего не видеть, ничего не слышать, ни этих глупых разговоров о соусах для рыбы, ни наглого смеха продажных женщин. Хорошо было бы уснуть у этих маленьких ног, смугловатых, перевитых ремешками пурпурной обуви.
Делия смотрела на него, и на таком расстоянии он мог видеть, как раздуваются ноздри ее тонкого носа. Так жарко дышат люди, у которых лихорадка. Тогда, поощренный ее улыбкой, он положил голову ей на колени. Было приятно чувствовать щекой теплоту ее тела, нежность ткани.
– Ты устал, поэт, – склонилась к нему Делия, – бедный поэт!
Дядюшкин ужин, пироги с фазаньими потрохами, испанское вино и прочие яства давали себя чувствовать. Глаза непреодолимо смыкались. Неужели и она ела и переваривала эти жирные пироги, свиное мясо? Неужели и в этом хрупком теле происходил процесс пищеварения? В таком бесплотном теле. Как у Психеи…
Цецилий смотрел на них без ревности, благосклонно улыбаясь. Хотя и он потратил на нее немало денег, но охотно бы уступил Виргилиану находку Аквилина в кабачке на правом берегу Тибра. Танцовщица не очень привлекала его. Худа, костлява. Это не Лавиния Галла, у которой такие плечики! Дернуло его пригласить Акретона!
