Вершины вздымались
Над вспаханной Богом грядой,
Утюжили Землю
Безжалостно острые льды,
Потоки подземные
Без устали рыли ходы…
Зверье исполинское
Билось за жизнь – аж на смерть,
И длилась веками
Земная юдоль – круговерть…
И как-то нечаянно,
В узкой щели временной,
Явился наш род -
Человеческий – вместе со мной,
Родился, развился,
И… кончил бесславно свой век,
Умом пренебрегший
Воинственный зверь – человек…
Инстинкт хищника
Амбру кита, медвежьи лапы,
И соловьиный язычок, -
Всё хищник– человек зацапал,
Всё, что унюхать только мог!
– Просмаковать яйцо и… гнезда,
У носорога рог спилить,
Не признавая в буйствах роздых,
Последних тигров оскопить!
До капли выжать кровь оленя,
Панты жестоко обломать,
Не зная жалости, сомнений,
Шубенку с котика содрать,
– И от убийств не уставать!..
Бил из засады, влёт и в воду,
Капканы ставил, самострел,
Шел на слонов и львов походом, -
И мир животных оскудел …
Жить без охоты стало туго? -
Осталось пожирать друг друга!
4. Я помню этот день…
10 августа 2017
Была долгая пыльная дорога меж полей неказистого овса, перевитого горохом и васильками, потом получасовая езда в жарком и тоже пропыленном автобусе; узкая и неловкая, вся в узловатых корневищах и буграх выступающих камней тропинка в душном от летнего зноя лесу, и над всем этим вылинявшее почти бесцветное небо, до того высокое, что, казалось, его и не было вовсе… Потом скучное свидание с младшей сестренкой в этом уж очень удаленном от города пионерлагере, её жалобы на мальчишек… Утомительная и вдвойне скучная обратная дорога.
Уже у самого города меня застиг неожиданный и по-летнему бурный, суматошный и оглушающий ливень. Я просто захлебывалась в прохладных потоках воды, которые рванулись весело и отчаянно откуда-то сверху, ноги скользили по размытой дороге в бурлящих ручьях чуть ли не по колено. Продрогшая вконец от этого безжалостного дождя, усталая смертельно от всего этого долгого дня, я у себя в комнате на веранде с трудом стянула мокрую одежду, завернулась в прохладную простыню и моментально уснула глухим тягостным сном.
Проснулась неожиданно и, с трудом продираясь сквозь липкую заспанность, не сразу поднялась с кровати. Промыла глаза, долго пила из зеленой с отбитым краем кружки молоко. Вдруг неожиданно поняла, что день еще длится, но какой-то он перерожденный, совсем новый! Чуть запылившиеся стекла веранды сияли ослепительно и празднично, омытые бурным дождем.
Ярко зеленели свежие кусты черемухи, осыпанные щебетаньем невидимых птиц, в доме о чем-то спорили и смеялись. Это были мои подруги, разговаривавшие с мамой. С утра они ходили за земляникой, а после дождя зашли спросить, как мой поход в лагерь к Олюшке.
Мы ели землянику с молоком, сияли друг на друга возбужденными лицами и говорили, какой чудесный сегодня день! И я, удивляясь, вспоминала, какой был восхитительный лес, ароматный и томящийся от зноя. Как приятно было, сходя с дороги, путаясь руками в горохе, рвать полинявшие от солнца васильки… Какой теплой и ласковой к босым ногам была дорога, умильными капельки пота на веснушчатом носу кондукторши в автобусе… День в воспоминаниях был пропахшим не пылью, а знойным солнцем. К воспоминаниям этой жары неуловимо примешивался аромат прохладной земляники, которую мы ели, вкус холодного густого молока, они освежались тем ливнем, который еще два часа тому назад казался безжалостным, оглушающим, грубым.
Нам было так хорошо, так беспричинно весело и легко, что мы смеялись и гримасничали больше, чем говорили. И весь этот день, сотканный из солнечных лучей и дождя, пропахший земляникой и зеленью, – то запыленной и вялой, то мокрой и упругой, казался уже непрерывным потоком несказанного счастья.
Мне этот день снился потом очень долго. Я заучила его, и как только он начинался, цветной, светлый, легкий, я радовалась тому, что поплыву в волнах зноя и струях дождя, буду легко, без напряжения парить над полем, где в желтых овсах бликами неба скользят голубые васильки… И чем дальше во времени я отходила от этого дня, тем прозрачней и невесомее становился мой славный сон, словно таял, изнашивался от частого употребления. Он становился беззвучным и бесплотным, но я все равно радовалась тому, что опять смогу ощутить во сне запах прохладной земляники и вкус холодного густого молока…
Даже сейчас, очень жалея о том, что не вернуть тот день и не вернуть даже тот сон, я рада , что была еще не настолько умница, чтобы стирающиеся воспоминания наполнять домыслами и вычурными фантазиями. Видимо оттого, что я не стремилась его удержать таким образом насильно, этот славный денек остался во мне навсегда. Свил гнездо где-то в самой глубинке и затаенно, неслышно живет в каждом дне. Каждом хорошем дне.
Счастье
Лепет летнего дождя,
Нежный запах земляники,
Нескончаемого дня
Ароматы, звуки, лики…
Надежда
Ветвей осмысленная путаница
Диктату солнца подчинена,
И в этой чаще лесной мне чудится:
Я тоже ветка, из них – одна…
Поймать ладонью хоть лучик света
Я тщусь и руки вверх тяну,
И блики на исходе лета
Напомнят странно вдруг весну…
Забьется сердце смешной надеждой -
Переживу период снежный!
5. Есть упоение в бою!
1 марта 2018
Приполярный Урал, бокситовые рудники, послевоенные годы. Воскресным вечером к отцу заходят товарищи – горняки, почти все, как и он, «шестилетники», сосланные волею обстоятельств на трудовой фронт в годы войны. Одни вышли из окружения и посланы «на проверку», другие – немцы из Поволжья, третьи … – Впрочем, отцы наши никогда об этих обстоятельствах своим детям не рассказывали. Политических речей не говорили, заговоров не строили. Я даже помню, как они вместе со всей страной оплакали смерть Сталина, как позже ругали «кукурузника»… Но это – позже.
Сейчас мать мечется с закусками у стола, мужики здоровкаются, раздеваются, потирают озябшие руки, звенят стопками. Мы с братом затаились на печи: все интересно! И разговоры, и остроты про бестолкового механика, и ругань в адрес баб, которые вцепились в них, сосланных, мертвой хваткой и к прежним, довоенным семьям не отпускают.
Выпивают, говорят все громче, но призадумавшийся некстати отец, вдруг очнувшись, задушевно выводит: «Рев-е-е-ела буря, дождь шумел, Во мра-а-а-ке молнии летали..» И мужики, словно того только и ждали, дружно подхватывают: «И беспрерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали!» И опять отец негромко: «Ко сла-а-а-ве страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой!» И опять хор подхватывает суровое повествование, и потом снова уступает солисту…
Мы замирали, сраженные былинностью песенной повести о герое, которого погубили подлые враги. В нашей таежной глухомани эта баллада была и чем-то родным по нарисованной картине места действия, и неизъяснимо высоким, нездешним по героическому и трагедийному сюжету! Я думаю, что наверняка это был песенный вариант «Смерти Ермака», но в нем было все, чтобы понять сюжет, сразить неискушенную душу высокой поэзией! Врезалось в память на всю жизнь это звучание суровых мужских голосов и горькая минута молчания после песни. Словно она была про них писана…
