Когда в школе учительница предложила классу выучить к следующему уроку любимое стихотворение «не важно, какого поэта, старого или советского», я выскочила к доске и с необыкновенной экспрессией, накалом детских чувств, продекламировала папину песню. Васька с третьей парты воскликнул: «Так это не стих, а песня, не считается!» Но учительница меня поддержала, рассказала про поэта-декабриста Кондратия Рылеева, который бунтовал против царя и за это был повешен! А мне посоветовала в библиотеке почитать полную, как бы сейчас сказали, версию этой думы Рылеева. Почитала с восторгом, все эти "Думы" для меня были поэтической историей, героизацией далекого прошлого – с Иваном Сусаниным, Войнаровским, Марфой Посадницей…
В те годы я не соотносила толкование Кондратия Федоровича с историческими хрониками и суждениями специалистов о том или ином событии. И в голову не приходило! Но романтическое высокое звучание, гордый свободолюбивый дух буквально каждой строфы Рылеева, да еще подспудное ощущение того, что и писавший был казненным героем, мучеником, сделали меня, девчонку, почитательницей его таланта. В 1956 году в серии «библиотека поэта» вышел сборник стихов К.Ф.Рылеева, мне его подарили подружки – и он хранится бережно до сих пор.
Много позже я перечитала переписку Кондратия с Александром: Пушкин и Рылеев были сверстниками, не просто знакомы, но и дружны. Рылеев считал себя учеником, учитель мог и попенять ему на высокопарный слог, на пренебрежение историческими смыслами, но признавал его талант. Вот из письма Пушкина: «С Рылеевым – мирюсь, «Войнаровский» полон жизни… Он несравненно лучше всех его «Дум», слог его возмужал и становится истинно повествовательным, чего у нас почти еще нет». В другом письме Пушкин с улыбкой писал, что Рылеев наступает ему на пятки, и он уже опасается этого соперника!..
Надо помнить, что оба они были очень молодыми людьми (как мой внук-студент, что он еще понимает в мироустройстве!). Верили в то, что написанием конституции можно направить историю в нужное русло, ратовали за свободу и братство. Но при этом тот же Кондратий, написавший великолепным народным языком сатирические песни, очень быстро расходившиеся в народных массах, не хотел этой известности и боялся ее, писал, что не надо бы допускать этой популярности, как бы она не стала возбудителем бунта народного, кровавого и беспощадного. Вспомним, ведь и Пушкин писал о русском бунте нечто подобное.
Ах, какое это было время! Брожение умов в Европе, байронизм, казни королей, Наполеон, тираны и герои – молодым поэтам было от чего сойти с ума! Читать их письма, статьи, оды и думы, литературные споры, наполненные гражданскими помыслами, поэтические послания друг другу, укрепляющие дух, – необыкновенное наслаждение.
В стихах Кондратия Рылеева впервые прозвучало: «Как Аполлонов строгий сын, Ты не увидишь в них искусства: Зато найдешь живые чувства; Я не поэт, а гражданин!» И уже позже Некрасов, несколько перефразируя его, напишет ставшее знаменитым «Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан!..»
Рылеев имел огромное влияние не только на потомков, но в первую очередь на современников, хотя большая часть его произведений, носивших столь бунтарский характер, не были опубликованы при жизни, а уж после казни бунтаря и вовсе долгое время находились под запретом. К примеру, его «Гражданин», сочиненный накануне восстания декабристов, был опубликован в России лишь через 70 лет после написания, в 1893 году!
Но сатира Рылеева «К временщику» каким-то образом проскочила цензуру и была напечатана осенью 1820 года в журнале «Невский зритель». Кондратий сразу стал одним из популярнейших политических поэтов, ведь его произведение было, мягко говоря, не адресным, (как эпиграмма Пушкина на того же Аракчеева), а направленным против тирании, как явления. Приговор поэта был убийственным: «Но если злобный рок, злодея полюбя, От справедливой мзды и сохранит тебя, Всё трепещи, тиран! За зло и вероломство Тебе свой приговор произнесет потомство!» Отзвуки этой сатиры мы услышим и у Лермонтова в его стихотворении «Смерть поэта», и у многих поэтов-современников.
Для меня весьма значимы взгляды Рылеева и на следование канонам в творчестве, изложенные им в статье «Несколько мыслей о поэзии» в журнале «Сын отечества». Уже тогда, на заре Х1Х века молодой поэт писал, «была, есть и будет одна истинная, самобытная поэзия, которой правила всегда были и будут одни и те же», то есть, нет обязательных стандартов, есть чувства и оригинальное их выражение во все времена, САМОБЫТНОСТЬ!
Он так завершает свою статью: «…оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить в себе дух рабского подражания, и обратясь к источнику истинной поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близких человеку и всегда не довольно ему известных».
Устремленный к идеалам, Рылеев сознательно не признавал обращение поэтов к прозе жизни, к реализму, не до того было ему, глашатаю Свободы! Поэтому и «Евгения Онегина» не признавал за шедевр, считая его ниже, нежели поэмы Пушкина «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан». Ну, не мог ученик даже обожаемому учителю уступить своих принципов! «Агитатора, горлана-главаря» увлекала одна, но пламенная страсть – борьба за высокие идеалы, пусть даже не до конца осознанные!
Я Маяковского нечаянно процитировала, но не случайно: юношеское упоение борьбой – удел многих поэтов. Но эти двое, при всей разности поэтического языка, самоотдачей на разрыв аорты, безусловно, родственны! Казнь, самоубийство ли… эта порода в мирной старческой постели не умирает, слишком азартно, безоглядно, бескомпромиссно чувствуют и живут! Против власти ли бунтуют, за власть ли новую поют – все одно, противление Злу в них не предполагает чувства самосохранения и трезвого расчета. Юношеский максимализм и преданность Идеалу – не важно в какой оболочке – лишает их опоры, уходит почва из-под ног. Это чувство обреченности я чувствую в стихах и письмах этих вполне состоявшихся при очень юном возрасте гениев российской поэзии, обреченности – и вместе с тем упоения борьбой.
За свою жизнь я перечитала огромное количество поэтических сборников, в разное время поклонялась многим, многих заучивала наизусть и с чувством декламировала. Но чем шире становился круг поэтов от переводных, вроде Аполлинера или Уитмена, до родных, вроде Александра Блока или Леонида Мартынова, тем труднее было произнести САМЫЙ ЛЮБИМЫЙ. Разность Заболоцкого и Бунина, Есенина и Цветаевой, Тарковского и Поженяна, богатство и разнообразие мелодий и ритмов, их лексическое несходство всякий раз и потрясали, и на какой-то миг увлекали, и снова подвигали на поиск новых имен, новых впечатлений и потрясений!
Но вот что замечательно: никогда ни одному из поэтов не хотелось подражать, и даже помыслов к тому не было. Ну, какой смысл подражать Блоку, когда можно услышать внутри себя его бесподобное: «Та жизнь прошла, И сердце спит, Утомлено. И ночь опять пришла, Бесстрашная – глядит В мое окно. И выпал снег, И не прогнать Мне зимних чар…И не вернуть тех нег, И странно вспоминать, Что был пожар». Умри – лучше не скажешь, а это – уже не только Блока, но и мое, присвоенное навсегда.
От любви к суровому и велеречивому Рылееву каким-то странным образом осталось во мне глубокое убеждение, что в поэтическом произведении должен чувствоваться нерв времени. Не красота образов, сложность метафор или особая закрученность мелодии (хотя все это, безусловно, в поэзии очень важно), а именно нерв времени и авторская позиция, его место там, в этом времени. Ну, или тут. В нашем. Поэтому когда на поэтическом сайте я читаю в условиях ограничения наряду с ненормативной лексикой и на политику, я не понимаю, как это может быть. Вот дипломат Тютчев, написавший не часто цитируемое стихотворение «Два голоса», заступил за эту черту запрета? Или еще нет?…
«Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
