– От ить што! Да пошто ты мне сразу не сказал, что сыночки моего к антисанитарной пище склонность обозначилась? И скажи на милость, какой ты мне опосля этого сродственник? А?

– Да вроде кровный, ибо брат ты мне десятиюродный, – посмеиваясь, ответил Домовик.

– Да ты знаешь, кто тебе опосля такой вредности брат? Знаешь?

– Ну, кто, кто?

– Да ить с тобой даже тля последняя брататься не будет, ибо ты её тоже вот так под муравейник подведёшь и не почешешься!

– Ишь ты, тля!.. – Гулко захохотал Домовик, хлопнув собрата по плечику. – Давай–ка иди Дворцовый, иди, ибо тебе царь поручение дал. Да и сыночку своего трёхголового спасай – от всяких инфузориев!

– От микробов, – поправил Дворцовый и, зло зыркнув на друга, юркнул под крыльцо – в подземный ход. Хотелось быстрее добраться до хрустального дворца, убедиться, что Домовик снова подшутил над ним. Но, пока бежал, маленький хозяин хрустального дворца невольно воображал страшные картины, о том, что со змеем случиться может после поедания быков. Горыныча маленький домовой с самого рождения воспитывал, да так рьяно, так самоотверженно, что трёхголовый змей пятнадцать годов прожил на белом свете, думая, что он – домовой и по рождению, и предназначение его жизненное – порядок в доме наводить, да хозяйство вести. И сильно корил себя Дворцовый, костерил себя, на чём свет стоит, что не углядел за воспитанником, выпустил его из дворца, а как теперь за ним, за крылатым уследишь? Вот и приходилось родителю мучаться, ночей не спать, думая, сыт ли Горыныч, спит ли на мягком али прикорнул на сырой земле, подложив под головы корягу? А уж стоило Дворцовому представить, чем его дитя трёхглавое питается, во время долгих отлучек, так у самого живот узлом скручивало!

Вавила, попрощавшись с домовыми, быстро, насколько позволяло царское достоинство и солидный живот, взбежал по лестнице в царицыну горницу. Кровать перинами да одеялами устелена, покрывала и кружевные, и бархатные, и шёлковые, но царицы нет на них. Кызыма тюфячок на полу расстелила и спит, после утренней бешеной скачки отдыхает. Вавила с кровати одеяло из лебяжъего пуха сдёрнул, укрыл жену, и тихо, чтобы не разбудить, попенял:

– Вот ты, Кызымушка, уж почитай столько годов в роскоши живёшь, а ведёшь себя так, будто в условиях, шибко приближённых к боевым, находишься… Ну, когда будешь на перинку ложиться, когда к кровати и прочим мебелям привыкать начнёшь?..

– Дырбаган казан ишак… – Пробормотала во сне Кызыма – и дальше спит себе, посапёхивает.

– Ишак, Кызымушка, ишак, – ласково согласился царь и тихонечко, на цыпочках, вышел из горницы. – Уж скорее бы ты народился на свет, сыночка, – бормотал он, спускаясь вниз, – сил никаких нет ждать!..

– И–эх, вот ведь правду люди говорят, что хуже нет – ждать да догонять! – Посетовал седобородый старец, вздыхая. – Где ж вы, сынки мои непослушные? Когда ж вы домой воротитесь с выполненным поручением?

Сколько старцу лет, сразу и не определишь, но, видать, не сильно древний, раз о сыновьях вздыхает. Плечистый, сухой, жилистый – такой в любом возрасте молодцом смотрится. Волосы белые, до плеч, на лбу ремешком перехвачены. Лицо морщинистое, цветом кору древесную напоминает, а глаза синие–синие, насквозь прожигают. Но прямо старец редко смотрел, всё больше взгляд ресницами занавешивал, либо бороду рассматривал. Борода ниже пояса, гладкая, волосок к волоску расчесана. Рубаха белизной слепит, складки из–под пояса волнами топорщатся, будто накрахмаленные. Штаны тоже из белого льна, тонкие, от малейшего дуновения ветра развеваются.

– С сыновьями всегда так, – говорил он вслух, ни к кому конкретно не обращаясь, – вот без них, как без помойного ведра: и плохо, и скучно, и сердце изболелось. А когда рядом, так же, шельмецы, утомят да в раздражение ввергнут, что сам бы головы пооткрутил! И–эх, извечный конфликт поколений, так сказать, отцы и дети… Вот как у меня с отцом, – задрав голову, он внимательно посмотрел на родительское облако:

– Цвет вроде обычный, облако светлое, а вот испереживался так, что мнится, будто темнеет да морщится складками кучевыми. Того гляди прольётся гнев Рода Великого, а на чью, спрашивается, голову? На мою, Сварогову. И всё из–за книги Голубиной, чтоб ей сквозь землю провалиться… – старец нахмурился, потом, всплеснув руками, раздражённо воскликнул:

– Что она, собственно, и сделала!.. А ведь как утро замечательно начиналось: небосвод лазурный, розовым да золотым расцветал, деревья листьями шелестели, новому дню радуясь… – посетовал он, сожалея о том, что нарушен ритуал, каким каждое утро на протяжении бесконечного времени начиналось.

Этим утром Сварог, как обычно, вышел на ветвь широкую, потянулся, полную грудь воздуха набрал, руки в стороны раскинул, и воскликнул:

– Эх, да как же хорошо!

Прислушался: будто колокольчики хрустальные звенят. Улыбнулся: роса хрустальная с лепестков да листьев падает, пчёл поит да прочую насекомую мелочь. Вон, пчёлки как дружно жужжат, нектар собирают райский. Потом из него амброзию сделают, ибо по другому мёд, какой с райских первоцветов получается, не назовёшь! А жена оладушки испечёт, да медком этим польёт щедро и позовёт его завтракать. Будет потчевать, а сама вокруг порхать, как бабочка, да щебетать, как птичка певчая – нежно, распевно… Подумав об этом, Сварог прислушался: ишь ты, птицы на разные голоса распевают.

– Гляди–ка, распелись пичуги, – улыбнулся райский управитель, – репетицию натуральную устроили, будто к какому празднику готовятся!

– Какой праздник, Сварог? – Раздался из родового дупла голос Лады, супруги его, и хоть нежен был её голос, а на птичье щебетание походил мало. Даже совсем не походил, ибо проскальзывали в нём острые ироничные ноты. Сварог поморщился и решил не отвечать, дабы не портить себе настроение. «Может, пронесёт? – подумал он. Забудет, о чём речь начала, да и завтракать позовёт?» – но проще было быка бегущего с пути своротить, чем супругу его с выбранной для разговора темы переключить. Голос Лады стал едким, насмешливым:

– Сурицу лакать без меры до скотского состояния не позволю, а потому никаких праздников не предвидится, так что песни петь не с чего, можешь и не начинать!

– А хоть и не предвидится, а всё равно хорошо! – Ответил Сварог, направляясь к трону. Сел, жезл деревянный в руки взял, вокруг посмотрел – всё ли в порядке?

Тишина в Ирие, покой и порядок! Цветы глаз радуют, многоцветием удивляют, холмы травой поросли – ровной, будто по заказу, травинка к травинке. Опять–таки, река пейзажу оригинальность придаёт, плещется молочко белыми волнами, а над волнами парок вьётся, кучерявится, в облачка сбивается. А уж берега кисельные до чего хороши – глаз не оторвать! Вот уж где для взгляда радость: и клубнично–розовый киселёк, и фиолетово–смородинный, и черёмуховый, почти что чёрный. А ещё вкрапления ежевичного, малинового, черничного, брусничного… Ах, да, ещё калиновый киселёк и голубичный! Такое удивительное сочетание, такие восхитительные переливы цвета! Когда в землях поднебесных дождик пройдёт, небесная твердь прозрачной становится, и свет так дивно преломляется, что переливы кисельные на землю отсветами падают. Люди те переливы радугой называют, и верят, что по ним можно до самого сада райского дойти. Ну, людишки – оне в большинстве своём безграмотные, ибо не вразумеют, что их тяжёлую поступь, да головы, земными делами забитые, никакая радуга не выдержит. А вот души да, души лёгкие, от земных забот и прочих материальных ценностей освобождённые, они хоть по радуге, а хоть и своим ходом на небеса поднимутся, и будут до нового рождения здесь средь цветов отдыхать, яркими красками да райской благодатью напитываться! И когда покой снизойдёт абсолютный, снова в поднебесную отправятся, другую жизнь проживать. А Ирий будет им во снах сниться, а сны те тоску необъяснимую вызывать, ибо память о райских кущах в душах сохраняется, пусть даже слабая. То запах цветов о них напомнит, то пение птиц, а то и радуга, как вот сегодня. И заноет душа людская, заплачет, потянется к счастью полюбоваться вновь красотами и порадоваться!