От крыжовника на коже оставались частые мягкие занозы. Валентин задумчиво трогал их щетину – короткую, тонкую, словно игрушечную, – и щекотно проводил ею по губам, воображая, будто пальцы стали кактусами или крохотными ежами, в общем, чем-то нестерпимо нежным и чужим. Ещё четверть ведра, и можно будет лечь в гамак, натянутый между двумя соснами, листать сырые страницы старой энциклопедии, а потом вздремнуть или даже пойти на речку – да что угодно можно будет, степенно рассудил Валентин. Через час от жары загудел воздух, по дороге вдоль участка проплёлся грузовик, гремя газовыми баллонами; «а нам вчера как раз поменяли», зачем-то вслух сказал Валентин, с кряхтением поднял полное ведро слабыми руками и медленно, чтоб не развернуть, пошёл к дому. Вечером нужно ехать в город: на вторник назначена комиссия в кардиологии, в очереди стояли с осени, как тут пропустить, а там уж посмотрим.

На крыльце сидел Лев – седой, худой, величавый – и властно крутил ручки приёмника, зажав зажжённую сигарету в жёлтых пальцах. Приёмник шумно свистел и завывал, как пушкинская вьюга, – от этих звуков и запаха дыма Валентину сделалось сладко и уютно.

– Садись, – приветливо сказал Лев, подумал и строго добавил: – Закурить не предлагаю.

Валентин понимающе улыбнулся и примостился на ступеньках рядом. Лев наконец поймал волну – из динамика монотонно забубнил диктор.

– Сашка в семь за тобой приедет? – спросил Лев. – Ты уже собрался? Во вторник комиссия?

На все вопросы Валентин рассеянно кивал головой. На ступеньку перед его ногами уселся павлиний глаз и гипнотически гипнотически покачав крыльями.

– Ты боишься? – тихо спросил Лев.

Валентин пожал плечами. Павлиний глаз нехотя поднялся и улетел, через два метра неуклюже рухнув в клубничную грядку.

– Не бойся. Пойдём обедать, – сказал Лев.

И они пошли в дом.

На обед была окрошка, которую Лев делал по личному тайному рецепту и только на сыворотке (квас и кефир он отчего-то презирал). Валентин лихо расправился со своей миской и даже взял добавки, чего с ним не бывало давно (было видно: Льву приятно). Помыл тарелку, достал с полки увесистый том и понёс его во двор, к гамаку, прочно ушедшему в тень.

Гамак скупо скрипел петлями, укачивая Валентина на бурых анкерных крюках. Глаза слипались, читать не хотелось, и он просто листал знакомые страницы: анурия, аорта, апоплексия. Аппетит. Брыжейка. Выслушивание. Гипертоническая болезнь. Грануляции. Диатермия. На евнухоидизме Валентин заснул.

Проснулся он от холода и с ватным привкусом во рту. Солнце ушло вниз, на вечер – за частокол сосен. Валентин бестолково замотал тяжёлой головой, чтобы согнать остатки липкого дневного сна.

– Валя. Валя.

Валентин вылез из гамака и осторожно пошёл к дому: кто-то звал его голосом Льва, но каким-то слабым, странным, чужим.

– Валентин.

Валентин снял обувь (Лев всегда ругался за обувь) и зашёл на веранду. На диване сидел Лев и густо, нехорошо дышал.

– Нитроглицерин. Срочно, на кухне. И Валентин побежал.

Дрожащими руками он вытащил аптечку, неловко опрокинул её на себя – на пол хлынула блестящая лавина блистеров, бойко запрыгали пузырьки с настойками. Валентин упал на колени и стал мелкими быстрыми движениями переворачивать лекарства: аспирин, аскорутин, анальгин. Аллохол. Бетасерк. Борная мазь. Валерьянка. Валидол. Валентин старался не слушать собственное сердце, от ужаса ломавшее грудную клетку изнутри (глицин, димедрол, звёздочка).

Наконец он нашарил невзрачную пластиковую баночку, закатившуюся под буфет, и бросился к дивану, на ходу вытаскивая зубами тугую пробку. Холодными пальцами Лев взял два шарика, ловко бросил их под язык и закрыл глаза.

– Слушай, – сказал Валентин. – Я сейчас тебя вылечу. Ты сиди, а я буду лечить.

Лев молчал; было слышно, как во рту драже бьётся о зубы.

– В общем, ты сейчас почувствуешь тепло, – подумав, решил Валентин. – Когда почувствуешь – скажешь.

Робко подошёл ближе. Подышал на ладони, растёр их до красноты, поднёс к лицу Льва, как к печке, и стал ждать. Лев дышал тише, воздух из его носа легко щекотал пальцы (как колючки на крыжовнике, подумал Валентин; пусть бы всё прошло, пусть бы всё прошло сейчас, пожалуйста). Казалось, что ладони по-настоящему раскалились, от них, как от двух утюгов, повалил жар, и теперь было важно не обжечь лицо Льва, которое наконец чуть-чуть порозовело (пожалуйста, пожалуйста). Валентин потерял счёт времени и в принципе не очень понимал, что он делает, но совершенно точно знал, что сейчас всё у него в руках.

– Ну как? – через миллионы лет с надеждой спросил Валентин.

– Порядок, – Лев поднял большой палец – тяжело, будто кисть была чугунной.

За окном хлопнула дверь машины. В дом вошёл мужчина и недоуменно застыл на пороге.

– А вот и Сашка! – фальшивым бодрым голосом сказал Лев. – А ты знаешь, что Валентин у нас хилер? Ну, без полостных вмешательств пока, но надо же с чего-то начинать.

Валентин сжал щёки обожжёнными ладонями, сел на пол и разрыдался.

А потом – ночью, уже в городе, он лежал в постели, сонно ковырял вафельный узелок обоев и слушал, как за стенкой молодая женщина с мелким злобным стуком кромсала что-то большим ножом и сдавленным голосом говорила: «Саша, ты с ума сошёл, что значит молодец, ему всего девять, а если бы что-то действительно случилось?» И плакала – наверняка от лука, да, точно от лука, решил Валентин и немедленно уснул.

– У Бобби же всегда всё было первый сорт: девчонки что надо, тачки (папашины, но кто ж знал), причёска, выпивка, табак, кстати, закурить не будет? В общем, деньжата у него водились: что-то сшибал с папашиных ларёчников, что-то сам папаша давал, но самую большую рыбу он ловил за карточным столом. Бобби играл как чёртов бог, мог за столом по двадцать часов сидеть и ни разу даже поссать не выйти, ей-богу. Да я сам видел, как он до трусов раздел Трюкача, а Трюкача ни разу никто из наших не обыгрывал, так у того чуть кровь носом от злости не пошла, ну ещё бы: стрит против каре, и десять тысяч как с куста. Говорят, что Трюкач деньги-то отдал, но пообещал Бобби пальцы переломать, так ведь всё честно было, я сам видел, говорю же, вот он больше за стол с ним и не садился. Знаю ещё, что Бобби пару раз обстряпывал делишки для тех мутных ребят со стадиона, когда они его подсылали поиграть с парнями из центра, ну, знаете, чистенькие такие, белые воротнички, кожаные портфели, кольца на пальцах – эти только с Бобби за стол и сели бы, их порода, так вот, он их под орех разделывал, а потом долги спускал в обмен на кое-какие услуги – не для себя, для ребят тех, конечно, ему-то с того что было. В общем, фартовый парень был Бобби и красивый до одури, даже мы понимали: спина прямая, серый костюм с иголочки, усы кручёные, туфли вощёные, сам лощёный, учёный, папаша ж его, хитрый, на юриста отправил. И говорил как по писаному: «Я обдумаю ваше предложение», «В связи с этим искренне благодарю». Девчонки к нему так и липли, говорю же, только вот Бобби это не сильно нужно было, так, разве что ночь развлечься, а любил он ту певичку, которая в «Копакабане» по вечерам в микрофон дышала, страшная была – старая, тощая, рыжая, в зубах щель на два пальца, но что-то было в ней, и втрескался по уши Бобби в эту хриплую Лору, приходил по вечерам, садился за лучший столик под сценой и смотрел на неё, не ел, не пил, воду разве что, просто смотрел и ждал, его никто не гнал, да кто ж Бобби выгонит, его все знали. А Лора та ещё штучка была, поняла, что из Бобби верёвки вить может, ну и стала потихоньку в него коготки запускать: то хочу, это не хочу, принеси, подай, а сама к себе не подпускает. Бобби сатанел, конечно, но терпел – цветочки-кошелёчки, позвольте вас проводить, она к нему у двери грудью прижмётся на прощанье – вот и всё, что Бобби перепадало, да я сам видел, говорю же. В общем, стал Бобби мрачный, сам не свой, играл тогда как бешеный, за ночь мог по двадцатке поднять, а утром все на стерву Лору спустить, но ей-то что с того было, говорю же. А потом вдруг узнаёт, что Лора эта с Толстым Доком путается, который хозяин «Копакабаны» и ещё чёрт знает чем занимается, и тогда совсем чёрный стал. Тут за ним Док сам посылает, мол, нам с тобой нужно кое о чем потолковать, Бобби, есть у нас с тобой взаимный интерес, и предлагает на Лору в карты сыграть: если Бобби выиграет, то Лора ему достанется и солидный куш в придачу, а если нет, то Бобби пойдёт к Толстому Доку работать – как для ребят со стадиона, только навсегда, а не нравится моё щедрое предложение, говорит Толстый Док, так придётся тебе из города убираться, и не обещаю, что живым, слишком суеты и проблем от тебя много, и никакой папаша не отмажет. Сперва Бобби принялся за старое: лицо каменное, улыбка наглая – «Я обдумаю ваше предложение», но потом согласился, куда деваться, и через три дня приехал в «Копакабану», при ней же и комнаты игральные были, уселся за стол с ребятами Дока и ждёт, а тут Трюкач входит – ну что, не ждал, говорит, не придёт Док, я за него. А за ним и Лора, рыжая шкура, садится рядом и хохочет, мол, давай, дружок, иди ва-банк, я тебе только так и дамся.