дезинфицируя лицо по утрам
неясно
чем
с высоким содержанием аспирина
в растворе борной кислоты
с добавлением глицерина
смываешь лицо
можно спеть песню
где все живы
при старании
взяла бы нужную ноту
однако слизистая сожжена
и голоса нет
можно красиво и легко протестовать
во время учёбы в высшей школе
получить второе высшее образование
оформив протест кандидатской диссертацией
можно отличать верлибр
от рифмованного стиха
не любить верлибр
не любить рифмованный стих
что осталось кроме вопля
пропущенного через высушенное существо
что осталось кроме словесности
с фантомными спазмами
тополиного пуха весной
резины голландского сыра
нежелания поездки куда бы то ни было
это каждый увиденный мной человек
смотрит мной
бесконечное деление капель на потоки
вода снова исчезает
вода исчезает
сухость есть лик ожидания
один говорит за всех
отвечает за всех на вопрос
заданный всем вопрос
это не одна
убираю за чужой кошкой
это все убирают
за одной этой кошкой
она больше личность чем я
купленная в Concept Club’е вещь
больше личность чем я
брусок дрожжей больше личность чем я
дезинфицируя лицо
сжигаешь глаза
Теснота вызывает к жизни умершее и не умершее,
но задремавшее.
Обе они не молоды и не красивы, хотя привлекательны;
одна из них старше.
Та, что с хозяином спит, появляется редко.
Соседка почти не выходит.
Болеет, лежит в своей комнате; порой принимает душ,
порой идёт в магазин или в больницу.
Хозяин восторженно как-то сказал
в уплотнённый тучками воздух,
что видит, когда со своей,
шестнадцатилетнюю Нефертити.
Нефертити лестно такое услышать.
Она располнела за год,
носит ботильоны на костылях, позапрошлогодние,
цвета мартовской жижи,
говорит посаженным голосом, вполне милым
и даже волнующим,
носит бельё для коррекции, а в общем —
напряжена и всем недовольна.
Иногда нападет на то, что на неё и не нападает.
Мол, всё хорошо.
Будто кто-то сказал, что всё плохо,
или она прочитала в глазах
у него, и во время их общее
(едва не заплакал в то время).
Мол, мы вместе всегда, мол, всё очень вкусно
и ты словно бог.
Я барсук, ты енот – он придумал ей песенку,
но не споёт никогда.
Болящая, видимо, очень глупа.
Она не отличает ущербности от силы,
ходит как маятник в старых часах.
Она видит совокупление женщины и хозяина,
того не желая,
ей ведомы их интонации, взвизги, сопенья и хлюпанья,
ложка жидкости и руки по локоть.
Её не смущает их танец.
Для неё ничего чувственного в танце их нет,
а только пятнадцать минут.
После включается некая очень приятная даже машина
(так думает сам хозяин).
Этот грузовой
тройственный рейс,
которым даже соседи за стенкой в пятницу вечером
летят молодыми прыжками,
идёт по опасному месту.
Здесь могут взорвать эту жизнь,
не различающую любовь и совокупленье,
болезнь и здоровье,
семью и соцгруппу. Борт несёт груз материнской любви.
Все они – мать. Женщина, и стареющий бабник,
с ними – двое, соседи по лестничной клетке.
Говорят, что это заказ,
когда стихи приближаются к прозе.
Говорят, что должно быть. Но быть ничего не должно.
Говорят, нет материнства,
а только мужчина и женщина.
Много что говорят.
Тупица на эти строчки,
идущие каплями льда от крыла самолёта,
сделает стойку. Но самолётик летит, двое вместе,
третья вымыла ванну,
двое сделали пиццу.
И вечер. И обогреватель,
и окна впускают свежий снег.
Снег пахнет хлебом. Мать, которая в каждом из них,
достаёт пуховое вязанье. Вскоре все засыпают в тепле.
Продолжается рейс грузовой.
Не люблю разговоров
о женщинах и мужчинах.
Мой персонаж, однако, мужчина.
О женщине будет после.
Ни разу в жизни
ему не изменяли женщины.
Он изменял, не считая изменой,
оправдывался эректильной дисфункцией.
Измены лежали стыдливы и неполноценны.
Ближе к пятидесяти захотел подросткового секса,
слушал группу «Japan» и слушал «Black Sabbath»,
говорил: это настоящий секс!
Смотрел «Основной инстинкт»,
говорил: фильм о любви и влечении к смерти.
смотрел «Криминальное чтиво» и говорил то же самое.
Ему легче было вожделеть, чем ложиться и вставать.
Он просто не знал, что делать с телом женщины
от внезапного нежелания.
Но какая-то завелась в его странном белье.
Уже много лет с ним,
всё так же прекрасна. Смотрит он на других.
Ближе к шестидесяти стал рыцарствен и сентиментален.
Начал писать биографию Гитлера.
Придумал, по-видимому сознавая обречённость идеи,
(говорил, что любит обречённость):
«Хотелось бы воплотить сюжет,
где призрак становится женщиной и остаётся с героем.
А может, и не остаётся.
Счастливая сказка!»
Рассказ начинается так:
бабкин дом был старый.
Он и сам напоминал бабкин дом.
Непрорисованный
супернатурализм.
Он мог оказать социальную секс-помощь
одиноким,
ещё привлекательным,
хрупким,
болезненным,
но
так и не понял, что именно в этом его призвание.
