Перед нами книга о многоликом Художнике, примеряющем на себя то одну, то другую личность. Авторская точка зрения демонстративно, нарочито раздроблена, включен анонимайзер. Это может быть городская сумасшедшая, почти юродивая, больная соседка за стеной, на которую никто не обращает внимания, но которая всеведуща (элегия «Женщина для хозяина квартиры», где вывернутая наизнанку мещанская жизнь описана с почти любовной ненавистью), а может – шахидка Лейла, урожденная Лия (!). Или это может быть изменившая себе «умиравшая от красоты» идеалистка Катерина, чья «заповедная хрупкость» исчезла под жировыми отложениями на бедрах и на душе (одноименному стихотворению вполне можно было бы дать подзаголовок «История без грозы»). А в «Мальчиках» экскурс в подростковую психологию сменяется добротным эпосом, когда человек противостоит богу, борется с ангелом и т. д. Такая вот попытка зафиксировать современность, мгновенные снимки, но сквозь различные фильтры. Одним из этих фильтров может быть прямое обращение к вечным темам:

Проекции «уединенного сознания» вовне представляют ложную коммуникацию, лирическим субъектом вновь и вновь осуществляемую, в том числе и с самим собой. Влечение к не-бытию и преодоление этого влечения – так, пожалуй, можно было бы охарактеризовать сверхидею этой книги. Вспоминается, что Людмила Вязмитинова в статье о «поколении 90‐х» так писала о лирическом «я» Черных: «…образ поэта – нечто среднее между странником, скоморохом и юродивым»[1].

Как известно, человеческие переживания детерминированы наличием в природе слов для их описания. Нет слова – нет понятия, мысль дефокусируется и благополучно растворяется в энтропии. Короче, по Оруэллу. Лирический субъект у Черных отчаянно пытается найти слова и образные коды для невыразимого, а на выходе, казалось бы, – какие-то обыкновенные повседневные разговорные блоки. Сходный процесс можно наблюдать в нарочито обытовленной прозе Людмилы Петрушевской. Но, как и в случае Петрушевской, на самом деле все абсолютно, головокружительно не так. Попытка поведать о несказуемом – отчаянная и удачная, только надо немного поменять оптику и видеть не сами слова, а то, что является дословесным или сверхсловесным, проступая сквозь их туманную вязь, подобно тому, как сквозь холодный океанский туман проступает левиафан. Левиафан выходит, в частности, из метаметафорики, из синэстезии и сновидчества:

Невербальное, выраженное на вербальном уровне, неминуемо обрастает потерями. Холистический метод обработки информации практически не поддается вербализации. Но Черных парадоксальным образом делает именно это. Полный сильных и слабых взаимодействий, очень личностный, закрытый («закрытый показ»!) мир лирического субъекта явлен в этих странных, выматывающих душу, длящихся и длящихся без всякого катарсиса стихах очень явственно, синкретично, почти тактильно.

Изменяется повествователь, мутирует, оборотнем меняет седьмую шкуру – в пределах одного стихотворения. Стихотворения ли? Подобно тому как художественный мир Черных существует на грани реального и ирреального (если угодно – сверхреального), так и ее поэтический язык все время балансирует между регулярным (пусть и белым) стихом и верлибром, между верлибром и ритмизованной прозой, между верлибром и стихотворением в прозе… Тут все построено на почти невозможном балансе, необходимом для холистического метода познания. Метода, которым с пугающей, успешной легкостью пользуется автор. Метафизический реализм Черных оперирует множеством реальностей, которые постоянно подвергаются трансформациям, трансмутациям, метаморфозам.

Так, во вполне джим-моррисоновской «Ящерице» автор, впадая в транс, проговаривается, заговаривается – до заговора, до заклинания. И, разумеется, уносит с собой в это заклинание (хорошо еще, не на заклание) читателя:

Как известно, поэзия занимается методами воздействия на сознание, причем как на читательское, так и на авторское. Можно еще долго говорить об эстетических манифестациях жизни сознания, о разнообразных провокативных стратегиях письма, об ориентации на имплицитного читателя-единомышленника, коего не существует по определению. Есть только более или менее отстраненные наблюдатели, в крайнем случае – соучастники… Но главное не в этом. В эпоху постреализма поэт – не искатель слова, а «искатель реала» в распадающейся мозаике виртуального пространства, которое всё агрессивнее подменяет собой реальность. Он стремится подняться над «поэтикой осколков и развалин», почуять, углядеть (подобно лозоходцу) нечто иное. НАСТОЯЩЕЕ, что все-таки существует, – под поверхностью. Все «антитексты» Наталии Черных суть единый текст. Отчаянная попытка восстановить утраченную целостность мира, продуцируя и сканируя разрозненные фрагменты того самого дивного мозаичного блюда, которое, говорят, было создано Всевышним и разбито дьяволом на куски. И каждый кусочек тоскует по утраченной гармонии… Именно отсюда, думается, неизбывная печаль текстов Черных. Осознание невозможности абсолюта и невозможности не стремиться к нему. Поиск Бога в безлюбом мире, мире, который вывернут наизнанку и постепенно замещается фейком. Об этом «фрактальный», неистовый, обреченный «Ноев автобус», об этом феерические, почти психоделические «Путешествия слабослышащей». Да, стихи Черных мозаичны, даже калейдоскопичны, причем мозаики эти полурассыпаны, фрагментарны, реальность (чем бы она ни была) дробится, осколки паззла не совпадают друг с другом. В результате – ощущение повисшего в пустоте вопроса, за которым все-таки просвечивает Ответ.