- Дом продается? - спросил я подошедшего кельнера, небрежно кивнув на темное окно.
Мне совершенно не нужен был ответ. Более того, я даже был уверен, что он меня не поймет: какой-то дом, какой-то приезжий о нем спрашивает. К тому же я не был уверен, что знаю чужой язык достаточно хорошо, чтобы вести подобного рода беседы.
Официант разложил приборы на столе, картонные треугольнички, поставил на них пиво, какую-то снедь. А когда я уж и сам забыл про свой вопрос, он, прямо посмотрев мне в глаза, сказал:
- Мистер, вы всерьез интересуетесь этим домом?
Отказываться было глупо. Пришлось согласиться, но, конечно, с тем условием, что рассказ о нем не займет более четверти часа, то есть максимум трети того времени, что я намерен проторчать в этой харчевне. Я поднял тяжелую ледяную кружку пива.
Официант меж тем отошел, хотя, признаться, я решил, что именно он будет повествователем. Немного разочарованный, я доел мне причитающееся и в ожидании обещанного заказал еще пива, уже сытый и немного удовлетворенный, лениво стал смотреть на крошечный зальчик. У стойки бара стоял человек и кивал входящим, видимо, завсегдатаям этого кабачка. Столики быстро заполнились людьми. Какая-то девица взяла в руки трубу, раздались звуки, очень похожие на дельфиний голос, и мне стало ясно, что если даже кто-нибудь и надумает мне что-нибудь рассказать про дом или не про дом, я уже все равно ничего не услышу.
В это время дверь харчевни впустила еще одного посетителя. Это был бородатый человек с испитым лицом в изрядно поношенных штанах и рубахе навыпуск, подпоясанной веревкой. Он был столь необычен в таком европейском кабачке, что невольно вызвал у меня ассоциацию какого-то скоморошества. Но для завершения опереточности образа на нем должна была быть шапка Ивана Сусанина и лапти. Однако вместо шапки на нем была мотоциклетная кепка с большим козырьком, а на ногах роскошные итальянские штиблеты. Приглядевшись, я заметил, что руки у старика были не стариковские, а холеные нестарые руки английского бухгалтера с двумя или тремя перстнями на пальцах. Причем левая рука была в перчатке, и перстни были надеты поверх нее. Другая перчатка, вкусно пахнущая кожей и, наверное, лайковая, торчала, засунутая за веревку, подпоясывавшую рубаху. Обеими реками он держал пустую, видно, вскрытую не по правилам - ножом, чтобы больше было отверстие, - банку из-под пива и стал с этой банкой обходить столики.
- Кто сколько может, господа хорошие, - говорил он на хорошо известном мне языке.
Я смотрел на эту сцену и пил свое пиво. В старике не было ничего ни от убогого, ни от нищего. Старик, да и не старик вовсе, а переодевшийся в старика лентяй, может быть даже когда-то мой соотечественник, был здесь, конечно, не впервые, потому что, судя по всему, сидящие за столиками его знали великолепно. Знали, что он придет в определенное время, и совали ему монеты, ни о чем не спрашивая и не глядя, через плечо, а то и просто бросали на пол и старик их подбирал. И в этом не находил для себя ничего унизительного. Именно последнее и дало мне возможность подумать, что старик этот на работе и выполняет чью-то волю, играет роль. А ведь хорошо сыграть любую роль вовсе не унизительно.
Ко мне он подошел как к старому знакомому, в ожидании подачки. И я, пользуясь тем, что, как мне показалось, хорошо понял старика, спросил его на том же языке, на котором он просил монеты:
- Зачем тебе монеты, старче?
- Ты че, свой, что ли? - спросил меня старик, и глаза его перестали смеяться.
Я не знал, что на это ответить, потому что не знал, что есть "свой" в его представлении. Означало ли это, что я из той же компании, может быть из профсоюза тех же нищих-комедиантов. А может быть, то, что я с ним говорю на одном языке, его немного смутило. Я не знал, что ответить.
Выручила девица с трубой. Она так постаралась, что разговаривать стало из-за шума невозможно. Я сделал вид, что я ответил что-то одними губами, на это старик сказал: "А". Я ему заявил, что ничего не слышу.
- Так тогда давай монету, - сказал старик.
Проходивший мимо кельнер, чуть заметно подмигнул, показывая на попрошайку.
- Вот он вам расскажет про этот дом, - сказал официант на языке, видимо, старику непонятном. - Он сам оттуда. Мы все в этом отеле слышали эту историю уже сто раз, а вам как путешественнику это может быть интересно. Только пить ему много не давайте, - проговорил он, проносясь со своим подносом мимо меня.
Я вовсе не собираюсь давать ему пить, да, признаться, эта история меня не очень уже и волновала. Вообще, можно было сделать просто - бросить монету в банку, расплатиться с кельнером и уйти досыпать. Но мысль о том, что завтра и наверняка на этой площади буду придумывать сам историю этого дома, меня остановила. Я подвинул старику свой недопитый бокал пива, заказал себе другой и сказал:
- Дедуль, ты на побирушку-то особо не похожий. Чего ты этак? Продал бы перстенек, купил бы все это кафе, и жил бы припеваючи.
- Да ить не мой перстенек, хозяйский, обчественный. Мы его по очереди надеваем, когда сюда ходим на заработок.
- Может, без него лучше бы подавали!
- Мы ить этим делом занимаемся недавно. Это хозяин придумал. Раньше у нас всего было в достатке.
Признаться, я ничего уже не понимал. Какой хозяин? Почему, чтобы просить милостыню, надо надевать перстни? Почему этот человек играл крестьянина середины прошлого века, или, скорее, наше представление о крестьянине прошлого века.
- Айда со мной, - сказал старик вдруг.
- Считаешь, у меня получится?
- Да не, когда больше знать будешь, просто больше дашь.
- Резонно, - ответил я, усмехнулся, и, положив денежную бумажку под пивной треугольник, вместе со стариком удалился. И пока мы выходили из харчевни, огибая столики, причем старик громко сморкался, утираясь рукавом, на нас смотрели все, а девица даже отняла трубу от накрашенного лица. Но мне показалось, что музыка при этом не исчезла, а дельфиньи звуки напутствуют меня на небольшую и, быть может, занятную прогулку перед сном.
Я отправился за стариком, решив впредь называть его провожатым.
2.
Когда я вышел с ним на улицу, дул холодный ветер. И мне вдруг показалось, что я зря впутался в эту историю. Я не любитель непрограммируемых приключений. Я хотел только послушать занимательную историю. А здесь отчетливо пахло приключением. Ощущение, знакомое любому пешеходу, кто любит идти вечером по неосвещенной улице или садиться в автобус, полный пассажиров, в котором темно. К тому же сотни и тысячи реклам на площади; огоньки при нашем приближении к черному дому, а именно туда мы с ним пошли, словно бы предупреждали, чтобы я этого не делал. Но, желая самому себе доказать... я не успел подумать, что я там собирался себе доказывать. Провожатый вдруг заговорил, перейдя на "ты".
- А документы у тебя в порядке?
Я уже не удивился такому вопросу. Удивился только тому, что он продолжал говорить в том же тоне, как и в кафе, на псевдокаком-то языке. Я почему-то был уверен, что сейчас он заговорит изысканно и литературно.
- Паспорт, - бросил я.
- Покажь, - сказал он, протянув руку в лайковой перчатке с перстнями.
У рекламы, извещающей, что в этом здании находится "Саксона" и там можно вкусно провести время, провожатый изучал мои документы.
- Не пойдет, - сказал он.
Мне было все равно. Я уже хотел домой.
"Суну-ка я ему монету и откланяюсь", - подумал я и достал ее из кармана.
Увидев такой жест, старик осклабился, помягчел.
- Мало, однако, хозяин, - сказал он, оценив мой жест.
- Сколько же тебе надо? - спросил я, уверенный, что зря продолжаю никчемную беседу.
- Ну, десять раз по столько, - заканючил он.
Я прикинул, что если бы я сегодня не отдал машину, то она все равно обошлась бы мне дороже, чем та сумма, которую вымогал провожатый, и вынул из бумажника помятую бумажку. Старик сунул бумажку в карман вонючих, протертых на коленях штанов, долго шарил там (жест, по-моему, неприличный), достал оттуда какую-то штуковину, подышал на нее и в мой паспорт, не спрашивая меня больше ни о чем, поставил какую-то крупную кляксу, на которой я потом долго и безуспешно пытался прочесть буквы, повествующие, что провожатый повел меня в какое-то то ли общество, то ли еще во что-то, имеющее название абсолютно неразборчивое в первой части, а во второй: "возросших на свободе дерев".
