И вот он снова здесь, в месте, которое объединяет прошлое и настоящее, каким-то необъяснимым образом оголяя абсолютно все чувства, будь то хорошие или плохие, но не оставляя возможности сохранять нейтралитет, и он – не исключение. А ведь всего лишь сидит на скамейке из дерева и металлических опор, со спинкой и двумя подлокотниками – простая конструкция на небольшом куске земли. Иногда ему бывает интересно: был бы подобный эффект, напоминающий водоворот с полной потерей контроля над мироощущением и чувствами, описать словами который ему так и не удавалось, если бы он приходил сюда не к конкретному человеку, а просто так, позволяя додумывать истории людей, чьи имена и, зачастую, фотографии он видит над датой рождения и смерти. Кладбище было странным местом, определить окончательное отношение к которому, даже за долгие пятнадцать лет, так у него и не получилось.

Все эти годы он приходит в одно и то же место, к одной и той же могиле, с именем его младшей сестры – Валентины Майерс. Казалось бы, его любовь к ней должна вновь пробуждаться фактом его отношения к ней и ее памяти, но с другой стороны, куда более личной, никому не известной стороны, противоположной всему хорошему, связывающему их двоих, Итан, с болью, признается иногда себе, что не хочет сюда больше приходить. А все потому, что вместе со счастливыми воспоминаниями о его маленькой сестре всегда дают знать о себе иные, куда менее приятные воспоминания, ненависть к которым не раз затмевала его любовь.

Он старался, правда старался, и убеждал себя не раз, смотреть на мир куда оптимистичнее, игнорируя то, что он помнил об их родителях, прилично давно покинувших этот мир. Валентина не видела их и, к его искреннему счастью, не знает, как отец и мать конфликтовали не только по поводу воспитания детей, но и по вопросам своих личных жизненных путей… И это в возрасте, приближающемся к сорока годам… Мама хотела, чтобы муж, спустя столько лет, имея двух детей, наконец перестал быть мечтателем, променяв работу в благотворительных организациях на пусть и менее благородную, но куда более стабильно оплачиваемую. Она устраивала истерики, сокрушаясь о том, что вышла замуж не за того мужчину, и позорно исчезала из семьи на недели, делая себя не лучшим примером для детей. Она не могла жить с тем, кто неспособен расстанавливать приоритеты правильно, тратя все время не на детей и жену, а на несчастных и немощных людей, которые были для него большей семьей, чем настоящая… Что было само по себе нелогично, ведь стоило ему притронуться к бутылке, так вся филантропность и эмпатия заменялись ревностью и гневом, самобичеванием и разочарованием… Кулаки, крики – настоящая война в четырех стенах между двумя сторонами, не видевшими своего счастья прямо под ногами, закончилась тем, что дети остались сиротами, толком не успев познать семейного счастья. Отец в порыве гнева лишил мать жизни…впал в депрессию, отчего его, изначально долгий срок в тюрьме закончился преждевременно из-за успешного выполнения наказания собственными руками, равносильного преступлению. Итану Майерсу тогда было всего пятнадцать лет, в то время как его сестре – одиннадцать.

Редко, когда ему хотелось что-то говорить, находясь здесь, но, когда он все же принимал данное действие не как нечто странное или глупое, в чем, конечно же, никому никогда не признавался, Итан все равно был краток, излагая строго и по существу. Он не рассчитывал ни на что, как человеку мысли, для него было вполне естественным принятие ее смерти без возможности какого-либо перерождения или перехода в другой мир. Он был простым человеком в этом вопросе, но здесь, как и многие другие на его месте, Итан давал себе слабину, позволяя обратиться напрямую к могильному камню. Понимая, как важно дать эмоциональную разгрузку, он обычно не вдавался в подробности, а лишь произносил практически один и тот же текст, по наитию и направленный строго на обобщенные темы: как ему ее не хватает, как он надеется, что она была счастлива те последние часы, проведенные в одиночестве… перед смертью в больнице, и то, как он рад, что уход ее был безболезненным… а главное – он жалеет о своем отсутствии в тот день рядом. Итан словно с рождения знал о смерти, но лишь в теории, как оказалось после, ведь смерть наяву, да и еще самого близкого и единственного родного человека, повлияла на него совершенно непредсказуемо, но окончательно он еще это не осознал.

Но сегодня он пришел не из-за желания успокоить совесть, не раз заставляющую его неразрывно связывать факт непосещения могилы с неуважением к памяти его сестры, хотя, казалось бы, совершенно неважно, как часто, и бывает ли он вообще здесь, ведь не проходит ни одного дня, когда бы он не вспомнил свою маленькую родную сестру. Ему не хватало ее голоса, пусть наивного и детского, но такого чистого, преисполненного нотами добра и любви к старшему брату, заботившемуся о ней, несмотря на загруженность учебой. Он скучал по ее взгляду, словно видевшему все и всех насквозь, за которым так же пряталась мысль, услышать которую всегда было в радость. Ему не хватало того неопровержимого знания, о том, что она рядом, и возможности обмолвиться переживаниями или радостями в любое время, обсудить все, что только возможно, и быть честным, как ни с кем другим. Воспоминания, какими бы реальными и явственными они ни были, зачастую легко перепутать с грезами, где все возводится в абсолют, но не способно сравниться для него с наличием подобного человека в реальном мире, здесь и сейчас. Сегодня он пришел практически перед восходом солнца, потому что ему не хватает ее как никогда ранее, ведь сегодняшний день, не просто может, он должен изменить всю его жизнь.

– Здравствуй, – с трудом выдавил из себя Итан, хоть и сидел здесь уже около часа, но с чего-то надо было начать, и он выбрал путь наименьшего сопротивления, позволяя себе отдаться эмоциям, игнорируя тот, не отпускающий, болезненный факт, что он так и не простился с ней. Здороваться ему попросту не было нужды, ведь она всегда была с ним, в его памяти и сердце, и говорил он сейчас все же не камню, а ее образу, сохранившемуся в его памяти.

– Прости меня, – тяжесть в голосе была сравнима с болью в горле и самом сердце, причиной чего было бесконечное чувство вины перед ней, – хотя, знаешь, я уверен, будь ты еще жива, то мне не потребовалось даже просить этого, ты и так бы поняла меня… Не позволила бы жить с чувством вины, а просто проявила бы все свои лучшие качества, заботясь обо мне, даже если бы я этого не просил. Наверное, именно поэтому я, в какой-то степени, даже рад, что всегда буду чувствовать себя виноватым перед тобой, это постоянно мне напоминает, каким прекрасным человеком ты была. Это позволяет мне помнить тебя каждый день. – Он машинально осмотрелся вокруг, будто бы боясь, что кто-то увидит его в такой личный момент, но никого не было, – извини за болтовню… Я здесь не из-за этого, – он задумался, как бы избежать демагогии, но сейчас был не тот момент, когда это ему удалось, и, по вполне понятным причинам, из него просто вырвалось, – мне страшно… Сегодня такой важный день, к которому я очень долго готовился, очень много работал и привлек много людей, для реализации совершенно нового… – он замолчал, глуша вину, – когда ты умирала, месяц за месяцем, в больничной палате, даже лучшие врачи, предоставленные ЦРТ, не смогли найти лечение. Это было тяжелым временем для меня, и так много людей пытались хоть как-то помочь… Я не виню их, но… знаешь, я привык к горю, не в последнюю очередь благодаря нашим родителям, которых мы не заслуживали, уж ты-то точно нет, ты заслуживаешь лишь лучшего. Я тогда до последнего игнорировал возможность твоей смерти… не верил, это было бы несправедливо… Но это случилось, и, знаешь, я не могу позволить этому случиться просто так, не могу… никогда не мог допустить этой мысли. Ты не заслуживаешь такой судьбы, и я не позволял себе сломаться, как бы тяжело мне не было, я делал все ради доказательства, что твоя смерть не была бессмысленна.