Она стояла на первом этаже господского дома и, как всегда, напоминала бронзовую статую своей недвижностью и прямотой – школа гладиаторов оставляла свой отпечаток. Туника её была уже затёрта, и лишь тёмные пятнышки указывали места, где прежде была кровь. Виктор стоял перед ней, потирая искалеченные пальцы, его напряжение было хорошо заметно – он узнал имя того, кто поднял руку на хозяина.

– Все, кто заслужил воздаяния, понесли его? – спросил он.

– Понесли. Они ничего уже не расскажут.

– Вас кто-нибудь видел?

– Как обычно. В этом городе в каждой щели сидит своя крыса, и ничто не делается незаметно, – она поймала его осуждающий взгляд. – Если тебе нужны невидимые убийцы, парящие по воздуху, то это не ко мне. Пришлось повозиться и пролить кровь. Никто ничего не расскажет… они никогда ничего не рассказывают.

– Возможно, – неопределённо произнёс он. – Спасибо, что заботишься о нашей семье. Мы ценим твою помощь.

– Это и моя семья тоже.

– Иди. Господин вызовет тебя позже.

В лудусе уже царило вечернее настроение, тренировки закончились, и все разбредались по своим комнатам. Некоторые бросали на Леэну вопросительные взгляды, но она показывала, что не собирается ничего рассказывать.

Уже отдёрнув плотную занавеску на входе в свою комнату, она заприметила Клеопатру, что шла с тяжёлой корзиной, наполненной грязным бельём. Львица преградила ей дорогу, и той, волей-неволей, пришлось положить свой груз.

– Мне сказали, что ты знаешь Гомера. Это правда? – спросила гладиаторша.

– Да, с детства учила. Помню наизусть «Илиаду» и «Одиссею» почти целиком, – ответила девушка. – Я тут бельё несу, завтра нужно будет в город тащить стирать.

– Только не в прачечную, что рядом с башней Аттика.

– Я даже не знаю, где это. Почему не туда?

– Не важно, – улыбнулась Леэна. – Оставь корзину. Я скажу Айе, и она сама всё сделает. Зайди ко мне – хочу, чтобы ты почитала мне немного Гомера.

– Зачем тебе? – удивилась Клеопатра, но всё же вошла.

Львица села напротив, окинув её быстрым взглядом. Девушка была облачена в голубую тунику, подвязанную на бёдрах, чтобы освободить ноги для работы, рукава также были закатаны, обнажая её белые руки. Волосы она стянула платком, но даже так выглядела привлекательной, и лёгкая усталость была ей к лицу.

– Не слишком они тебя достают? – спросила Леэна.

– Ничего, я уже почти привыкла. Смешно будет вернуться домой с такими новыми знаниями… ведь раньше мне и в голову не приходило учиться мыть полы и работать на кухне.

– И всё же я хочу, чтобы ты находила время и на занятия в гимнасии, – сказала женщина. – Не только для того, чтобы поддерживать тело в форме, но и для очистки разума. Свободному человеку не стоит тонуть в рутине рабского труда, иногда нужно подумать о себе, и спорт весьма помогает в этом. Коли тебя взяли в рабство обманом, то я буду считать тебя свободной. Будешь заниматься с нами. Не работой с оружием, конечно, но борьбой, бегом и другими упражнениями.

– Хорошо. Дома я немного занималась, – кивнула девушка. – Поддерживала дорийскую традицию. Ты была в городе? Что делала?

– Ничего особенного. Любовалась архитектурой, тоже решала проблемы с некоторым грязным бельём.

– Здорово, наверное, когда можешь свободно выходить за ограду школы.

– Да, здорово. Теперь располагайся поудобнее и почитай мне немного, – львица прилегла, опёршись на руку, на своей кровати. – Знаешь, раньше, ещё в юности, я старалась читать Гомера. Меня учили тогда грамоте. Слова давались тяжело, но за ними вдруг открывался удивительный смысл, и я даже представляла эти корабли и воинов…

– Так ты умеешь читать? Это хорошо, – оживилась Клеопатра. – Кто тебя учил? Родители, или у тебя был учитель?

– Это было давно, словно в другой жизни. Всё было другим – другое имя, другая земля, другой язык, – по лицу львицы пробежала мрачная тень. – Но я уже почти забыла те времена. Они сами стали легендой, как Троя…

– Тебе всего двадцать два, ты лишь на четыре года меня старше, – не согласилась девушка. Казалось, что она уже не боится и не помнит, как окровавленные руки поднимались вверх на арене.

– Да, но я рано повзрослела. В четырнадцать я уже сражалась как взрослая, а ты и в семнадцать ещё почти ребёнок. Столько уже было всего, что, кажется, будто прожила целую жизнь. Я стала чемпионкой здесь, одолела всех своих противниц. Много ли ещё осталось того, к чему стоит стремиться?

– Расскажешь мне о том, кем ты была раньше?

– Не сейчас. Как-нибудь в другой раз. Сейчас я хочу, чтобы ты почитала, – Леэна закинула свою ногу ей на колени, медленно поглаживая её пальцами по животу. – Дай мне снова увидеть героев древности, дай почувствовать, как кровь пульсирует в битве.

– С чего начать? – Клеопатра едва заметно вздохнула, но не пыталась прервать осторожного натиска львицы.

– С начала.

Юная рабыня закрыла глаза, чтобы лучше вспомнить, и начала декламировать, стараясь говорить нараспев, подражая старому стилю. Поначалу она сбивалась, но скоро ритм захватил её как горный поток. Леэна медленно приблизилась, будто хищник, что охотится на оленя, и одним движением завалила её на спину, оказавшись сверху. Она пыталась не спешить, однако страсть была слишком сильна, и её пальцы прихватывали девушку всё сильнее.

– Мне сложно вспоминать, когда ты так делаешь, – по телу Клеопатры пробежала дрожь.

– Концентрируйся.

– Разве тебе не хватает здешних мужчин? Уверена, что любой в лудусе согласится разделить с тобой постель.

– Что ты знаешь о мужчинах? – усмехнулась женщина. – Быть с мужчиной – это всё равно, что есть пресный хлеб. Иногда можно, но никакого особого удовольствия… Я чувствую твой страх и твоё возбуждение. Это совсем другое дело.

– Не могу больше читать… так трудно. Что ты делаешь со мной?

«Слишком много вопросов. Зачем так много? Есть ты, и есть я – этого достаточно. Этого всегда бывает достаточно. Я сдираю с тебя сомнения как тонкую кожу, и скоро ты будешь полностью обнажена».

– Давай, ещё немного, – она терзала Клеопатру как лев оленя.

– Не могу… мысли теряются…

– Ещё несколько слов. Ещё немного. Скоро станет легко.

Он стоял молча. Спина прямая, руки сложены сзади, голова поднята так, чтобы ни на кого специально не смотреть. Другим бы показалось, что это тяжкая мука, но он привык так стоять, и это не доставляло ему особого труда. Это было умение раба, умение гладиатора тоже. Когда люди смотрели со стороны, то им казалось, что он отстранён от происходящего, замкнут в собственном коконе, но, на самом деле, он всё слышал и всё замечал. Иногда, впрочем, когда вокруг совсем уж ничего не происходило, он мог предаваться собственным мыслям, но и так был способен сохранять концентрацию. Сатир любил говорить, что он похож на крокодила, который тихо лежит в своём болоте, словно мёртвый, но вдруг, если нужно, бросается и вцепляется зубами.

Когда мысли всё же одолевали его, то чаще всего это были воспоминания. Они не вызывали острых переживаний – всё давно перегорело и улеглось, остались только картинки, словно ещё одно представление на сцене. Он вспоминал свою юность в Паннонии, имя, что никто уже не узнает, и зелёные от трав равнины. Его отец был разбойником, и он тоже подвизался в этом ремесле, налетая во главе ватаги на деревни и городки. Вспоминал, как их схватили, как держали в цепях, и они ревели словно звери, приговорённые к казни в цирке. Они стояли с отцом плечом к плечу, видя, как могучий медведь, знаменитый людоед, втягивает носом воздух. В тот день, когда он должен был принять смерть, его жизнь началась заново – отец пал первым, а он, не помня себя от ярости, бился со зверем, не имея даже оружия, и одолел, выбив хищнику оба глаза. Ослеплённый медведь забился в угол, а он, окровавленный, стоял на арене и проклинал всех собравшихся.

Вспоминал, как легат помиловал его, что было делом исключительным, как его купили в качестве гладиатора, как, наконец, он попал к Сатиру. Бои тоже проносились в памяти чередой картин – упавшие на спину ретиарии, фракийцы, поникшие под градом ударов, выбитые щиты и сорванные шлемы. Он сжимал искалеченные пальцы, вспоминая поражение, что прервало его карьеру спустя десять лет. Прежде он грыз землю в ярости на судьбу, ибо Игра была для него всем, но теперь и это ушло. Осталось лишь одно – верность тому, кто был с ним рядом, кто единственный отнёсся к нему по-человечески. Много лет назад он встал на колено перед Сатиром и произнёс слова клятвы. Тогда он решил, что если и есть в его жизни ещё какой-то смысл, то он в соблюдении этой клятвы до конца.