– Знаю. И?

– Тамара! Это день летнего солнцестояния!

– Что? Я думала это середина лета, Иван Купала или… Подождите, – Тома отпрянула от собеседницы: – Вы намекаете, что я тоже из ваших?!

– Да.

Тома открывала рот, хватая воздух, пыталась сглотнуть, но в горле словно что-то застряло. Они что, запрут ее в клетке и заставят в кого-то превратиться? Сдадут на опыты? Будут что-то колоть? Резать? Делать из нее мутанта? Или это будут жуткие языческие ритуалы? Она никогда не думала, что ей однажды захочется вернуться в интернат, но это был именно тот случай. Лучше уж деды и Осипов, чем вся эта жуть.

– Тогда… – Голос вышел чужим и хриплым, и она прочистила горло. – Тогда сразу можете про все забыть. Нет у меня никаких способностей. Мне исполнится пятнадцать, и, поверьте, я бы заметила, если бы вдруг стала оборотнем.

– Не оборотнем – перевертышем, – настойчиво поправила ее опекунша.

– А, это сильно меняет дело.

– Послушай, я же объяснила, что способность проявляется постепенно.

– Ну, цвет глаз у меня не менялся, это уж точно. Или это у зимних? А у летних что – вырастают рога и хвост? – Тамара лихорадочно засмеялась. – Бред сивой кобылы.

– Кого?

– Неважно. Бред.

– У тебя сложная ситуация. Ты росла вне семьи, не знаешь свой род, свой тотем, но профессор Эдлунд считает…

– Свой… что?! – Тома чуть не сорвалась на визг. – И какой, на фиг, профессор! Слушайте, я не собираюсь участвовать в этом дурдоме!

– Тише, на нас уже оборачиваются, – зашептала Вукович.

– Какой, на фиг, профессор! – шепотом повторила Тома. – Чихать я на него хотела.

Хорватка посмотрела на девочку как на умалишенную. Видимо, Тамара покусилась на святое.

– Не говори так, пока не узнаешь его, – губы перевертыша сжались в узкую ниточку. – Это он настоял, чтобы тебя взяли из детского дома. И если хочешь знать, действительно нет никаких гарантий, что ты одна из нас.

– Вы же только что говорили, что я родилась на равноденствие…

– Солнцестояние!

– Какая разница! И если я не этот… как его… Короче, если все непонятно, то зачем вы меня все-таки увезли? И что происходит в этом пансионе? Если ваш драгоценный профессор – генетик, значит, собираетесь опыты на мне ставить? Теперь ясно, почему русских детей не отдают иностранцам!

Вукович глубоко вздохнула и пробормотала что-то на незнакомом Томе языке.

– Тамара, тебе никто не желает зла. Пансион Линдхольм – это всего лишь школа. Колледж, если тебе угодно. Там учатся перевертыши со всего мира, потому что больше такого места нет. Нас осталось мало, каждого ценят и оберегают, невзирая на то, какой выбор он сделает потом.

– То есть каждого перевертыша обязаны отдавать вам?

– Да прекрати уже смотреть на меня как на живодера! Есть те, кто не развивает свои способности, есть те, кто предпочитает оградить свою семью от остальных. Но это случается редко. Потому что те, кто учился в Линдхольме сам, привозит потом на остров своих детей. Основной курс длится всего четыре года. За это время дети учатся владеть даром.

– Курс молодого перевертыша? – Тома язвительно хмыкнула.

– Что?

– Ничего. Допустим, у вас там все прекрасно. Но я не понимаю, зачем я вам, ведь даже неизвестно, есть ли у меня эта… способность, – девочка показала в воздухе кавычки.

– Есть признаки. Дата рождения, – загибала пальцы Вукович. – Способность к языкам и… твоя мама.

– Что? Но она-то родилась двадцатого июня!

– Солнцестояние выпадает на разные дни. Иногда на двадцатое, иногда на двадцать первое. Для нас дата не так важна, мы отмечаем день рождения исходя из расположения Солнца.

– И вы уверены, что мама была… такая же, как вы? – не веря своим ушам, спросила Тома.

– Она была звероликой, если ты об этом. Да, она тоже училась в Линдхольме, есть записи.

– И этот… профессор… как его… знал ее?

– Конечно. Профессор Эдлунд, если можно, – Вукович подчеркнула имя. – Они должны были знать друг друга. Он немного старше твоей матери и никогда не уезжал с острова надолго. Это его родное место, до него директором пансиона был его отец.

– А он – тоже?..

– Да. Он летний.

– И все равно я не понимаю, что мне делать в пансионе, – Тома, не моргая, сосредоточенно теребила край своей футболки. – Не могу же я там просто сидеть и тужиться каждый день в надежде в кого-то превратиться. С тем же успехом я могла бы мечтать снести яйцо. Это попахивает каким-то психозом. Ажурная шизофрения, как говаривала наша географичка. А можно мне пожить где-нибудь в человеческом месте? – Она с отчаянием посмотрела на спутницу. – Могу вернуться в детский дом, если хотите.

– Тебе сейчас тяжело, – хорватка положила руку Тамаре на плечо. – Но подумай вот о чем. Что было бы, если бы ты впервые обратилась на глазах у учителей или других детей? Вышел бы скандал. Тебя бы передали ученым. Ты могла бы сойти с ума.

– Но теперь-то вы меня подготовили, – невесело съязвила Тома. – Вырастет хвост – переживу. И уж точно тогда к вам на остров приеду.

– Профессор Эдлунд считает, что ты должна быть рядом с нами к моменту первой трансформации.

– Вы говорите только про то, что считает он! А вы? Сами-то вы что думаете?

– Не знаю, – честно ответила Вукович. – Но я доверяю ему больше, чем себе. И теперь вижу, он был прав. Тебе надо дать время свыкнуться с этой мыслью, узнать о мире, к которому ты, вероятно, принадлежишь.

– А если нет? От чего это вообще зависит? От родителей?

– Да. Кто-то из них тоже должен иметь способность. Желательно, оба. Если только один – шансы есть, но пятьдесят на пятьдесят.

– Как у меня, да? – севшим голосом произнесла Тома. – Дело в моем отце?

Вукович кивнула. Тамара собиралась что-то спросить, но женщина предупредительно подняла руку, указывая глазами на соседа с краю: тот снял наушники и оживился. В конце прохода появились стюардессы с тележкой напитков.

– Договорим потом, – сказала хорватка. – Слишком много информации для одного раза.

Пока у Томы внутри клокотали вопросы и фразы, которые, как всегда, приходили к ней в голову уже после разговора, ее опекунша дождалась бортпроводниц и попросила у той, что напоминала Снегурочку, горячего чая и шесть пакетиков сахара. Волоокая красавица удивилась, но в просьбе не отказала.

– Зачем вам так много? – Тома завороженно наблюдала, как белый порошок из четвертой упаковки исчезает в кипятке.

– Восстановить силы перед паспортным контролем.

– А витамины?

– Остались в чемодане. Иногда сахар или шоколад могут помочь, – Вукович высыпала последний пакетик и, поморщившись, отхлебнула приторный напиток.

Тамара тоже машинально скривилась – трудно было даже представить, что там за гадость.

Через несколько минут пустые стаканчики собрали, и хорватка посмотрела на Тому долгим внимательным взглядом.

– Ты можешь поступать как хочешь, – произнесла она наконец. – Но подумай о своей маме. Подумай, чего бы она хотела для тебя. Разве тебе не интересно увидеть место, где она росла и училась? Разве не хочется понять, кем она была? И кто ты?

«Больше всего на свете!» – хотелось крикнуть девочке, но жизнь приучила ее не раскисать перед потенциальным врагом. Сохраняя видимое равнодушие, Тома мучительно разрывалась между желанием узнать все о матери, увидеть то, что она когда-то видела, и здравым смыслом, который умолял уносить ноги, едва они коснутся земли.

Ответить Тамаре не дал голос пилота: на двух языках по громкой связи объявили о начале снижения. С мелодичным звоном загорелись лампочки над креслами, девочка пристегнулась.

– Я ведь даже не знаю шведского, – пробормотала она.

– Линдхольм – международный пансион. Обучение проходит на английском. – Вукович защелкнула на талии металлическую пряжку ремня.

От смены высоты у Томы заболели уши. Она пыталась сглатывать, открывала рот, но ничего не помогало. Боль отключила мысли, от которых ломался мозг. Опустив голову, она хватала воздух и считала минуты до приземления.