Прозрачной летней ночью где-то южнее экватора та же луна, яркая и круглая, нисколько не мешала сну женщины, чье естественное спокойствие позволило ей игриво разметаться на кровати, приготовленной для нее хозяином, и застеленной специально по такому случаю новым постельным бельем. По многолетнему опыту Ирмиягу знал, что Даниэла, как и ее сестра, не соглашалась спать под старыми простынями, выстиранными в какой-нибудь сомнительной прачечной. И пусть он вовсе не приглашал ее с визитом, он сделал все, от него зависящее, чтобы белье на этой кровати было свежим – он сам проследил за тем, как оно было доставлено и застелено. Он никогда не забывал, как сестры любили радовать друг друга, и смерть Шулы не освобождала мужа от ее обязательств в отношении сестры, и как минимум обязывала его предоставить Даниэле свою комнату и кровать.

Этот, что ни говори, великодушный жест не беспокоил ее. Что такое – шесть ночей? Мгновение! С другой стороны, она была испугана тем, как он швырнул израильские газеты в огонь, а то, как он обошелся с ханукальными свечами, ее просто разозлило, пусть даже после этого он со смехом поклялся ей, что у него не было далеко идущих намерений сжигать все, что попадет под руку. После полуночи в огромной кухне, где она закурила свою самую, самую, самую последнюю сигарету (заимствованную из квоты завтрашнего дня), он попросил понять его правильно, понять, что его страсть критиковать все на свете, выступая судьей и вынося приговоры, испарилась давным-давно, и сейчас он жаждет лишь одного – свободы и уединения, хотя бы на время. И ей ли, взрослой женщине, знакомой с ним и с историей всей его жизни со времени ее собственного детства, не понять его?

Это она понимала. Не понимала она другого: почему его искренне прозвучавшие слова не принесли ей облегчения?

После того, как ночная чашка кофе была выпита, вымыта и заняла свое место над раковиной, он взял ее чемодан и сказал: «Ну все, время ложиться, давай, вставай и двинем наверх, и приготовься хорошенько выспаться, но прежде придется преодолеть семьдесят ступеней, поскольку лифта здесь не было и нет, так что твой Амоц несомненно был бы изумлен, что архитектор, который спроектировал здание между двумя мировыми войнами, пренебрег подобной возможностью. Все, что у нас есть – это круглая бетонная шахта рядом с лестничной клеткой. Сейчас она доверху заполнена старой мебелью, скопившейся там за долгие годы».

Может быть, здесь, на самом деле, не требовалось никакого лифта, ведь невысокие ступени, что вели наверх, позволяли подниматься без особых усилий. Сама комната была единственным условием, которое выговорил себе этот белый человек, примкнувший к сообществу африканцев, и в договоре с ним так и было записано – «личное жилище на последнем этаже с широким обзором окрестных пространств». Комната была небольшой, но опрятной, не то, что его студия в Иерусалиме, доверху заваленная книгами; здесь книг почти не было. Только на столе возвышалась небольшая стопка, состоявшая в основном из бумаг и толстых гроссбухов, которые удерживались водруженным на самый верх блестящим черепом.

– Не бойся, – поспешил сказать Ирмиягу, ухватив череп и постукивая по нему. – Это не человеческий. Более трех миллионов лет назад он принадлежал молодой человекообразной обезьяне; не исключено, что это был наш с тобой далекий предок. И, кроме того, он не настоящий, он реконструирован на основе единственного сохранившегося зуба мудрости. Но если ты допускаешь, что из-за него будешь плохо спать, я уберу его. Шули определенно отказалась бы от перспективы остаться с ним наедине на ночь.

Но сестра Шули не видела оснований для беспокойства или страха. С чего бы это ей пугаться черепа молодой обезьяны, покинувшей этот мир несколько миллионов лет тому назад? Разве не она, будучи еще ребенком, приносила родителям зеленоватых жаб с берегов Яркона, требуя, чтобы они поиграли с ними перед отходом ко сну? Не только она, но и Ирмиягу вспомнил об этом, а потому ухмыльнулся – уж больно смешно прыгали эти жабы в постели ее сестры. А может, он вспомнил о других ее проделках… В какой-то момент Даниэле показалось, что на самом деле зять был все же рад ее визиту. Да, признался он, печальный период после смерти Шули был причиной его неблагополучного поведения, его опрометчивого отъезда, когда время для него исчезло, а ощущение потери все тянулось и тянулось. Он покинул тогда страну до истечения похоронных тридцати дней, но не потому, что больше всего ему хотелось бежать куда глаза глядят, а из-за страха, что его долгое отсутствие станет для чиновников в Дар-эс-Саламе предлогом избавиться от дипломатического представительства, само существование которого было им и неудобно, и неприятно. Ирония судьбы оказалась в том, что, в конечном итоге, их желание было осуществлено силами министерства иностранных дел, находившегося в Иерусалиме: там решили немного сэкономить. А может быть (и это не раз приходило ему в голову), вся эта миссия изначально была создана как некая форма компенсации персонально для него – человека, потерявшего от «дружественного огня» единственного сына, который этим огнем был убит.

Она сидела на его кровати, слушая внимательно и стараясь – чтобы не обидеть его – скрыть, насколько устала. Но он уже взял себя в руки, и перед тем, как оставить ее наедине с ее усталостью, показал, как управляться с краном в душевой, с ироничной усмешкой пообещав, что в ее распоряжении будет столько горячей воды, сколько нужно, ибо бойлер на первом этаже будет гнать ее по трубам до тех пор, пока не превратится в пепел самая последняя из израильских газет, и не расплавится последняя свеча. Потом она встала под душ. Мылась она долго и с наслаждением, а затем забралась в постель и постаралась как можно скорее забыть о путешествии, предоставив все дальнейшее судьбе, раз той угодно было нести ее неведомо куда, одну, без мужа, который, как всегда, должен был быть рядом с ней, но которого рядом с ней не было. Расслабившись, она раскрыла книгу и прочитала еще одну страницу невразумительного повествования. Затем выключила свет и с присущим ей (весьма редким) талантом превращать заботы и страх в игру памяти и воображения, положила ладонь на губы, как это делает ребенок у материнской груди, и позволила себе в долгом, многочасовом, безмятежном сне забыть обо всем на свете.

На рассвете, когда ее зять прокрался в комнату на цыпочках, чтобы, задернув шторы, защитить ее от ослепительных солнечных лучей, она с благодарностью улыбнулась ему и с полнейшим доверием попросила от ее имени отправить по электронной почте послание мужу о благополучном прибытии, после чего повернулась на другой бок и снова сладко заснула.

Наутро в офисе Яари рад был обнаружить долгожданное послание. Сейчас, когда жена оказалась под опекой зятя, он мог на пять дней до ее возвращения перевести дух, расслабиться и вернуться к делам, не обремененный заботами о своей любимой. И ничто не мешало ему перенести в компьютер полуночные видения узкого углового лифта, который ухитрился бы втиснуться в ограниченное пространство, не посягая на права четверых собратьев. Но следовало приготовиться к яростному неприятию этой затеи со стороны других сотрудников, особенно одного – нахрапистого и речистого, способного внести в общие ряды проектировщиков раскол и смятение. Так что, решил он, первым делом надо поговорить с Мораном, поскольку критика с его стороны, какой бы жесткой ни была, останется между отцом и сыном.

Но Моран запаздывал. Не исключено, что это Нади, внук, снова лишил родителей возможности выспаться, а честь утихомиривать его, как обычно, выпала Морану, а не матери ребенка. Этот внук, двух лет отроду, несмотря на всю свою прелесть, вырастал маленьким буйным бандитом, и бабушка с дедушкой наперебой соревновались меж собой в неодобрении невестки, неутомимо занимавшейся поиском путей самореализации, что совершенно не оставляло времени для воспитания ребенка. Но, несмотря на непрекращающееся недовольство складывающейся ситуацией, им не приходило даже в голову вслух критиковать ни ее, ни Морана. Когда они впервые увидели невестку, она была застенчивой бледной девушкой, и никто на свете не мог бы разглядеть в ней ту красоту, что засияла позже. Но сейчас, после рождения второго ребенка, тело ее налилось, а каждая клеточка излучала восхищение и вожделение. Теперь она перешла на обувь на высоких каблуках, которая еще увеличивала рост, позволяя любоваться ее стройными ногами, а лицо, благодаря дорогой косметике, представляло собой произведение искусства, привлекая всеобщее внимание, где бы она ни появлялась. Дошло до того, что эта, проявившаяся столь брутально красота, стала смущать ее саму, и, более того, вредить ей. Ибо, помогая в поисках работы, которую она могла найти в любой момент, приучила ее к мысли, что так будет длиться вечно, что всегда мир будет в восторге от возможности быть к ее услугам, в чем бы эти услуги ни выражались.