Сиджиин Куанг, умело маневрируя меж автомобилей, хаотично размещенным по всей стоянке, присматривалась к пассажирке, которая в изумлении взирала на поражающий воображение сэндвич.

– Джереми сказал, что это именно то, что вы любите… Глаза Даниэлы сверкнули. Да, так оно и было. Они с сестрой всегда любили баклажаны. Быть может потому, что это были самые первые овощи, которые их мать, очень придирчивая иммигрантка, научилась готовить на Земле Израиля. Несмотря на чувство голода, не оставлявшее Даниэлу с той минуты, когда она отказалась от еды во время первого полета, и утолить которое не в состоянии были ни тот другой, сэндвич, ни сласти, съеденные в аэропорту пересадки, она предложила разделить эту питу с женщиной из Судана, отклонившей это предложение, так как содержимое пакета послано именно ей, Даниэле, и только ей, что было особо подчеркнуто человеком, испугавшимся лично приехать в аэропорт…

– Испугавшимся?

– Да. Не исключено, что он опасается других пассажиров из вашей страны.

– Израильтян?

– Да, израильтян.

– С чего бы ему вдруг их бояться?

– Я не знаю. Возможно, я ошибаюсь, – медсестра запнулась. – Но мне показалось, что он не хотел встретиться с кем-либо из своей страны. И не просто встретиться прямо сейчас, но и узнать о них что-либо. Не видеть, не слышать, не знать – ни вблизи, ни даже издалека.

– Ни даже издалека, – в изумлении повторила Даниэла, которую задели и ранили слова женщины, которая, несмотря на кажущуюся хрупкость, демонстрировала уверенность в обращении с неповоротливой и тяжелой машиной, движущейся в темноте по грязной дороге. – В чем дело? Что он имел в виду? И что бы это ни значило. Кстати, в моем самолете не было, кроме меня, ни одного израильтянина.

– Он не мог знать этого заранее, – сказала медсестра, и Даниэле показалось, что сказано это было со смешком…

Но здесь машину подбросило так, что сидевшая за рулем очень прямо суданка едва не пробила головой крышу. У гостьи тоже дернулась голова. Означало ли это согласие, или она просто кивнула? Во всяком случае, она не произнесла ни слова. По правде сказать, она прибыла издалека не только для того, чтобы вновь ощутить боль и вернуть то, что постепенно уходило из памяти, но, равным образом, чтобы понять, что же происходит с ее зятем. И вот теперь эта посланница дает ей в руки первую зацепку. Даниэла открутила крышку термоса, острожно отхлебнула теплого чая, предложив его медсестре, которая вновь отказалась на своем добросовестном английском: «Это все для вас, миссис Яари. Все-все. А я уже поела и попила. И для нас – и для меня, и для вас – будет лучше, если я сконцентрируюсь на вождении. Поскольку здешние дороги часто весьма обманчивы».

Сладкий чай освежил Даниэлу, и она нацедила себе вторую чашку, а за ней и третью. После чего начала понемногу вгрызаться в восхитительный сэндвич, а после того, как были съедены последние крошки – с большим, надо признать, удовольствием, – она получила разрешение, и даже более того – прямой совет закурить, чтобы удовлетворение от еды и питья было максимальным.

Даниэла вняла совету суданки, а вняв, разрешила себе затянуться ароматной сигаретой, первой их тех шести, которые она позволяла себе дома в течение дня. И только после того, как крошечный огонек сверкнул в ночи, она повернулась к Сиджиин Куанг и начала, очень тонко и бережно, свое расследование, стараясь, чтобы оно не походило на допрос.

По пути домой сквозь ветер и дождь, с лицом, серым от изматывающего дня, Яари позвонил сыну, желая узнать диагноз, поставленный специалисткой, бесчинствам ветра в Башне Пинскера. Интересовало его и то, какова оказалась эта дама-эксперт, которую так безудержно расхваливал ему Готлиб.

В голосе Морана звучали удивление и восторг.

– Он ничуть не преувеличивал. Ты упустил возможность познакомиться с волшебником и магом. Увидеть ее – словно побывать в цирке…

– И сколько ей лет?

– Сразу не скажешь. Полуженщина-полуребенок. На первый взгляд ей не дашь и двадцати, а приглядевшись, я сказал бы: сорок. Огромные глаза подростка. Блещет остроумием, пожалуй, даже слишком. Много лет работала в центральной мастерской, в Кфар Блюм, на севере…

– Ну и… – перебил его Яари, зевнув. – Каков ее вердикт в отношении ветра?

– Подожди минутку. Послушай… у нее невероятный слух. Сначала, представь себе, едва мы дошли до среднего лифта, она уже сразу сказала, что мы поменяли оригинальную изоляцию, заменив ее неизвестно чем – ты помнишь?

– Моран, я не помню ничего. Я встал сегодня в три ночи, а сейчас зажигал свечи с твоим дедом, и теперь выжат досуха. Скажи о главном – каким образом ветер проникает внутрь.

– Она утверждает, что шахты лифтов все в дырах и помяты, и все это, вместе с трещинами, создает непередаваемый акустический эффект – подобный тому, что возникает во флейте и кларнете. Она предлагает, чтобы в три часа поутру мы остановили все лифты, а сами поднялись на верх одного из них и оттуда попробовали определить местонахождение всех без исключения дыр и поврежденных участков по очереди. Всех дыр до одной. Ну, как тебе? Лихо?

– Ладно, – сказал Яари. – Очень хорошо. Я вижу, ты доволен. А теперь слушай меня. Забудь все, что ты сказал мне про дыры, флейты и кларнет. Потому что к нам это не имеет никакого отношения. Все, как мне кажется, дефекты кроются в стволе шахты, так что на нас не лежит никакой ответственности. И жильцы квартир со всеми претензиями должны обращаться в конструкторское бюро.

– Я не уверен, папа, что ты прав на все сто процентов. Готлиб был обязан убедиться, что шахты находятся в полном порядке, до того, как начать монтировку лифтов. А за эту часть работы отвечали именно мы. За установку. Так что наша доля ответственности…

– Стоп! А теперь, Моран, помолчи и послушай. Все, что касается шахт, находится вне нашей компетенции. Точка. И трещины и дыры могли возникнуть уже после того, как установка кабин была завершена.

– Она убеждена, что те звуки, которые она расслышала, вызваны старыми дефектами.

– Она уверена… она полагает… она говорит… Хабиби, притормози немного. Эта малышка, все-таки, не ангел с небес. Так что давай продолжим этот разговор завтра в офисе.

– Забито. А теперь – о маме. Что-нибудь слышно о ней?

– По моим расчетам, она еще летит. Если только я не ошибаюсь.

Но он ошибался. Что было удивительно. Поскольку любой, не витающий в облаках и практичный человек не мог не знать, что часовой пояс в Африке на час опережает израильское время, так что любимая женщина уже вовсе не в воздухе, а на твердой земле продвигается в тропическом мраке по пустынной и грязной горной дороге, причем жизнь ее находится в опытных руках интеллигентной женщины-водителя, которую она с живостью расспрашивает про историю ее жизни.

Во время кровавой гражданской войны в Южном Судане родственники и множество других представителей племени Сиджиин Куанг были вырезаны, поскольку цвет их кожи был более черным, чем у их убийц. Из всей большой семьи спаслась только она одна. Обязана этим она была наблюдателю из миссии ООН, прибывшему в Африку из Норвегии, такому же высокому, как она; он взял на себя хлопоты по ее реабилитации и обучению, которое она получила в его стране при условии, что, получив диплом медсестры, вернется, чтобы работать в полевом госпитале на суданско-кенийской границе, оказывая помощь соплеменникам, пострадавшим в ходе войны. Но госпиталь, на который возлагалось столько надежд, так и не был открыт, так что после возвращения дипломированной медсестре пришлось долго бродить вокруг Найроби в поисках работы, пока до нее не дошло известие, что ЮНЕСКО собирает антропологическую экспедицию – исключительно для африканских ученых, чьей целью было исследование – на основании их собственных методов – связей между человекообразной обезьяной и человеком.

Она обратилась к директору экспедиции, и танзаниец по имени Селоха Абу предложил ей работу в качестве медсестры в составе изыскательской группы.