Когда я более-менее научился контролировать это стремление, желание наносить себе физический вред вновь подняло свою уродливую голову, приняв образ дерматилломании, компульсии раздирать кожу головы ногтями до крови. И не только сзади под волосами, но и спереди, посреди лба. Так что, когда я появился в кабинете врача с огромной ссадиной на голове, он назначил мне еще одно психотропное средство, способное блокировать бредовые идеи (две таблетки: одну утром, другую вечером). Это было очень сильное лекарство со множеством возможных побочных действий. Я спросил у доктора, а чего я могу теперь ждать, и он ответил, что к тому времени, как я почувствую, что со мной что-то не так, я могу оказаться в бессознательном состоянии с остановившимся сердцем.

И это подвело меня к последним лекарствам – первое уменьшает желание слоняться туда-сюда, а второе убирает покалывания, напоминающие синдром беспокойных ног.

И если я сосчитал правильно, то в конечном счете все вместе составило двадцать таблеток. Оставался один побочный эффект – лунатизм. Доктор мог только предположить, что он вызван не каким-то определенным средством, а общим количеством таблеток, что я пил каждый вечер.

Прогноз у меня неплохой: панические атаки излечимы. Дерматилломания практически исчезла. Но средств против OKP как не было, так и нет. Скорее всего я буду страдать от него до конца своей жизни. С другой же стороны, ученые говорят, что понимание того, как работает наш мозг, на полвека отстает от понимания работы других наших органов. Кто станет утверждать, что в ближайшем будущем на рынке не появится какое-нибудь новое лекарство?

Я буду первым в очереди.

Я забыла, как у меня впервые случилась депрессия, самая настоящая депрессия, хотя знаю, что это было, когда я училась в средней школе. Помню тот день, когда я, ученица восьмого класса, гуляла с мамой под невероятно ярким весенним небом и изучала облака, стараясь найти знаки, говорящие о том, должна ли я совершить самоубийство.

Моя юность и ранняя зрелость были наполнены фантазиями о смерти. Меня давила машина, я падала с высокого карниза, меня застреливал незнакомец: во многих моих фантазиях я была пассивной жертвой не зависящих друг от друга обстоятельств. Со временем такие фантазии стали более конкретными и более ясными – я представляла передозировку или что я разрезала себе вены в ванной – опасные формы ментальных игр для девушки, которая резала себе запястья уже не раз, иногда не глядя на последствия.

Не помню, когда началось подобное; это была мелодия, которая, словно червяк, забурилась в мое сознание. У меня случались временные облегчения, приступы счастья и ликования, но они походили больше на бред, какой бывает у больных лихорадкой, когда недомогание усиливается. Болезнь повлияла даже на мои попытки стать счастливой через уход от реальности, через секс с незнакомцами, через безбашенность и какой-то дикий экстаз.

Точно так же, как я не помню, когда это началось, не помню и как мне стало лучше, хотя пришлось приложить для этого определенные усилия. Я до сих пор пью лекарства. При том, что больше не посещаю психотерапевта – я делала это на протяжении почти двух десятилетий и снова немедленно пойду к нему, если потребуется.

Помню я и другой весенний день почти двадцатью годами позже того дня, когда я выискивала в облаках знаки, стоит ли мне умереть: на пробежке в Проспект-парке я внезапно остановилась со слегка перехваченным от удивления дыханием и услышала лишь гулкое эхо у себя в голове, словно звук ветра пронесся сквозь пустую раковину.

Мелодия, грустная мелодия, говорящая мне, что я нелюбима и неспособна любить, что я одинока, что моя жизнь всегда будет пустыней, постепенно выжигающей мою способность кричать, умолкла. Она просто… исчезла. Испарилась. Я завершила пробежку с чувством удивления, а также замешательства. Как я умудрялась так долго жить с этим ужасным воем в голове? Что все время чувствуют остальные люди – легкость и свободу?

У психических болезней – у тех, кто страдает ими, пишет о них, живет с ними, – есть проблема с имиджем. Главная часть проблемы, думаю, заключается в самом слове «болезнь». Оно автоматически подразумевает гниение и заразу, короткий промежуток времени, разрушающий тело, который нужно как можно скорее преодолеть. Но спектр психических болезней – от легких депрессий к расстройствам личности и до острой шизофрении – обнаруживает, что этот термин далеко не точен.

Он слишком ограничен, поскольку предполагает два и только два варианта: здоровье и болезнь, хорошее и плохое.

Но дело в том, что многие люди с психическими заболеваниями чувствуют себя хорошо, хотя и больны. Я всегда буду склонна к депрессии и буду лечить ее лекарствами; но это не противоречит тому, что мне хорошо в моем сбалансированном мире. Я считаю так потому, что, садясь писать это эссе, я поначалу чувствовала своего рода сопротивление, упрямое желание ничего не говорить, а также чувство, будто сказать мне особо нечего.

Было время, когда я стыдилась своей болезни и скрывала ее. Потом превозносила ее и верила, что она определяет мою личность. Теперь я чувствую, что стыдиться тут совершенно нечего и гордиться тоже нечем. Фактически депрессия вообще никак со мной не связана. Я не в ответе за ту противную мелодию, что запечатлелась в моей голове, хотя я могу сделать шаги, направленные на то, чтобы забыть ее. Но она не имеет для меня никакого значения. Она не делает меня мной. Это просто умственный процесс, издержки обработки информации нашим мозгом. Что-то будто застревает в нас и зачастую надолго. Наверное, лучше назвать психическую болезнь «психическим заиканием» – такое определение менее обвиняющее и более широкое. Если вы страдаете психической болезнью, значит, с вами что-то не в порядке. А если у вас «психическое заикание», то что ж… кто иногда не спотыкается.

Это, полагаю, поможет решить одну из самых больших проблем, с которыми сталкиваются те, кто пишет о психическом здоровье: нужно осознать идею о том, что психически больных нельзя описать одной фразой и, что особенно важно, их невозможно полностью понять через призму их болезни. Люди с самыми разными психическими болезнями остаются людьми. Они «заикаются» в большей или меньшей степени. Иногда «заикание» настолько сильное, что приводит к обсессивному поведению. Но этих людей невозможно понять через призму психической болезни, равно как и через призмы простуды или рака.

С другой стороны, люди могут быть подвержены осуждению, отчуждению и чувству тотального одиночества. И реагируют они на эти вещи обычно одинаково. Совершенно ясно, что, когда психически больные – «заикающиеся» – люди наносят вред себе или другим, они отвечают не только на мелодию, которая крутится у них в голове, но и на испытываемое ими отторжение со стороны общества.

У меня имеется определенное «психическое заикание». А у кого его нет? У каждого из нас есть уникальное созвездие сильных и слабых сторон. Здесь нечего стыдиться и нечем гордиться; это естественное явление, в точности как настоящие созвездия, которые подчиняются своим законам и приносят свет в темную вселенную.

Бывают дни, когда я не слишком активна в социальных сетях, но обычно я изо всех сил стараюсь быть примерным пользователем Твиттера. Этот вечер, однако, отличался от других, и я помню о нем, хотя с тех пор прошло немало месяцев. В Твиттере обсуждалась только что вышедшая книга и наряду с множеством очень верных комментариев относительно использованных в ней слов и фраз речь зашла о том, что один из персонажей назвал себя «сломанным». Если я правильно помню, этот герой не имел психического заболевания, но каким-то образом разговор перешел на депрессию. Некоторые участники книжного сообщества, в основном другие писатели, говорили о том, как обидно и неверно употреблять слово «сломан», описывая психические проблемы того или иного персонажа/человека.